Константин Маскаев
“Я опоздал, и чувство вины заставило меня разделить судьбу этих россиян”, - сказал в интервью “Собеседнику”, опубликованном в октябре 1993 года, алматинец Владимир Андрющенко, где он рассказывает о днях, которые он провел в осажденном, а затем поверженном и окрашенном сажей пожара Белом доме - здании молодого российского парламента

Мне, как человеку, который в те дни также оказался в самой гуще событий, но по эту сторону стен Белого дома, было интересно побеседовать с автором тех строк и узнать, какие чувства он сегодня испытывает, спустя 20 лет вспоминая политический кризис в России. Интересно, что интервью алматинца было, пожалуй, первой публикацией в прессе СНГ, где со слов очевидца рассказывалось о происходящем в блокированном здании на Краснопресненской набережной в Москве, где 3 октября свистели первые пули, и которое 4 октября было обстреляно из танковых орудий и выгорели с 12-го по 20-й этажи. Моя же публикация в павлодарской газете “Местное время” могла оказаться одной из первых и немногих далеко от Москвы, также написанных очевидцем сразу после событий. Мы могли видеть друг друга в том хаосе, проходить там же, где защитники Верховного Совета штурмовали мэрию, разбирали оружие, отправлялись на отбитых у милиции грузовиках на захват телецентра в Останкино...
Как вспоминает Владимир, в Белый дом он попал сразу после штурма мэрии, хотя не стоял ни на чьей стороне. Как человек, хоть и гражданский и не приемлющий насилия, но прошедший многие “горячие точки”, он не мог не оказаться возле Белого дома, чтобы хоть что-то успеть. Как сказал сам - не успел.
Он и сейчас помнит, как стоял у полупустого балкона с депутатами и думал, что теперь будет.
- Я пришел на грохот длинной пулеметной очереди из отечественного пулемета, о которой потом почему-то дружно забыли все СМИ. Площадь у Белого дома опустела. Рядом - две женщины, дети-дошкольники. Стоял и думал, что же теперь будет. В нас стали стрелять со стороны спины, с этажа мэрии. Пули прошли выше. Раздались выстрелы и за Белым домом. Можно было уйти. Но чувство вины и вообще человеческое не пустило, заставило разделить судьбу и этих своих соотечественников. В вестибюле 20-го подъезда у лестницы офицеры милиции пытались наладить пропуск по спискам. Но все накрывала атмосфера страшной самодеятельности, и мне удалось подняться.
На заседании Верховного Совета председательствовал Хасбулатов. В зале было спокойно. Кое-кто чувствовал себя почти победителем. Но эйфория деятельности в условиях недельной осады прошла, в перспективе - неопределенность. Казалось, что все они сроднились, ожидают одного и того же, но - как перед надвигающейся бурей... Паники не было. Хасбулатов выглядел как человек, уставший до изнеможения. Объявили перерыв. Но позже заседание не возобновили. Больше я Хасбулатова не видел, а Руцкого не видел вообще.
И тут начались события... (видимо, тот момент, когда 3 октября после 16 часов кольцо милиции вокруг Белого дома и площади Свободной России было окончательно смято, блокада прорвана и вокруг здания уже собралась огромная толпа сторонников Верховного Совета и просто зевак. - Прим. авт.). Сообщили, что телецентр взять не смогли, штурм отбивают, десятки погибших, все поняли, что это конец. В девять в здании погас свет. На темных лестничных площадках стояли люди с автоматами. Я тихо вышел на одну из свободных площадок, смотрел в окно в сторону мэрии, когда меня окликнули: “Что здесь делаете?” - “Молюсь...”. Они не стали мне мешать.
У нас был японский приемник, мы все время слушали радио. Еще мы слышали радиостанцию Белого дома, там все время передавали: “Всем, всем, всем частям по приказу Руцкого - идти к Белому дому!”. Радиостанция стояла во внутреннем дворике - такая военная машина связи.
...В два часа ночи у баррикад под окнами было человек 200, а потом осталось человек 15. Уходили внутрь Белого дома, вероятно, от холода: в октябре в Москве уже холодные ночи, хотя днем всю неделю было сухо и солнечно. Штурма ожидали утром. 4 октября в 7 часов утра небо было удивительно чистым и голубым. Раздался первый выстрел - и началось. Стреляли из автоматов, тяжелых пулеметов, мимо наших окон летели вниз куски камня. Били непрерывно. Все, кто был в нашей комнате, сели на пол под стены и подоконники. Я встал читать акафист. В двери стали заглядывать люди в форме, офицеры стояли и слушали... К 12 часам пришли двое из охраны Руцкого и сказали, чтобы мы спускались в зал заседаний Совета национальностей. Он расположен в сердцевине главного здания. Вряд ли это надежная защита. В БД мощные подвалы, но идти туда не хотелось: у всех было чувство, что идти в подвал - это, как в могилу, а тут хоть была надежда, что напоследок можно будет выйти под небо, увидеть солнце...
Темноту зала разрывали шесть или семь свечей на трибуне, помещение было набито людьми пенсионного возраста, женщинами, говорили вполголоса. Не разрешали зажигать другие свечи, чтобы не случилось пожара. Ждали штурма. Но потом стало понятно, что его не будет: слишком много народу собралось вокруг. Я пошел по коридорам. В здании были разные люди. Было много тех, кто сдаться не мог по духу. Десять дней они стояли в осаде. Раненый мальчишка наотрез отказался уходить: “Я еще могу стрелять, а приказа отступить не было!”. С ним - два друга, решили умереть вместе, если что. Но были и женщины, они хотели выйти. Руцкой якобы попросил возможности выйти женщинам и детям.
В столовой выложили все, что было. Давали вареное мясо, котлеты, стояли два больших бака с компотом. Хлеб был очень свежим, мягким - очень мягким! Рядом с лазаретом в коридоре лежал убитый молодой человек. Рана в животе - нараспашку. Лицо накрыто телогрейкой, все остальное раскрыто. Мимо ходили люди. Я подумал, что надо его чем-то накрыть, хотя бы шторой.
В темные коридоры не ходил, предупредили, что там могут убить. Забрел в великолепный зал для парадных приемов - с овальной люстрой и огромным столом. Люстра была совершенно цела, хотя взрывом разметало жалюзи, ни одного целого стекла в окнах...
На парадной лестнице лежал паренек с пулеметом, первый этаж, говорили, был взят... Стреляли. Я подошел к окну. У здания на ступеньках стояла толпа молодых ребят, ревела нам: “Убить вас всех!”, но едва солдат поднимал руки, замолкали. Изредка, когда толпа особенно напирала, солдат давал короткую очередь, не снимая с плеча автомата, откатывались.
Видел двух боевиков со свастикой, баркашовцев... Такая глупость! Ничего, кроме чуть ли не запланированного самоубийства, я в этом всем уже не видел. Не знаю, как эти, а молодежь в Белом доме знала, что нужно защищать свободу, но не знала, как это делать и от кого защищать. А депутаты... Депутаты показали себя не в лучшем свете. Им, видимо, не дали вырасти до самих себя... Вообще было какое-то болото, тихая анархия, я ни разу не видел с людьми ни Руцкого, ни Хасбулатова, они не приходили вообще. У депутатов была своя комната рядом с нашим залом и лазаретом. Там устроили походную церковь. Были два священника - отец Алексей и отец Никон. Кстати, когда сказали, что раненые могут выйти и священники тоже, отец Алексей сказал, что выйдет последним, отец Никон добавил что-то про совесть. Никаких разногласий на этот счет не было. Многие депутаты просили их исповедовать в этой церкви, принимали крещение... По-разному ведь к Богу приходят.
И тут в полутемном конце коридора вдруг увидел двух спецназовцев “Альфы”. Они держали автоматы наизготовку и кричали: “Выходить по одному, руки за голову!!!”.
Я вернулся к людям и сказал: “Там уже солдаты!”. На меня посмотрели, как на больного.
Рассказывали, что в Белом доме были офицеры, покинувшие свои части, чтобы оборонять Верховный Совет. Теперь их, вероятно, ждал трибунал, лагерь или что похуже. И я слышал, они решили не сдаваться. Боевики сдавали автоматы без рожков. На ступенях я видел одного контуженого парня, который плакал - патронов почти не было (хотя потом пожарные говорили, что в огне всюду рвались боеприпасы). “Было бы чем воевать, - говорил тот парень, - мы бы им показали!”
Я пробрался в депутатскую комнату. Никого не было. Стояли иконы, на полу лежал разбитый портфель священника, рассыпаны свечи. В дверь осторожно заглянул ствол автомата, потом вошел спецназовец. Я собрал иконы, несколько свечей и только потом пошел на выход. Не выстрелил.
На ступенях Белого дома мы долго ждали автобусов, которые, как нам сказали, отвезут нас до любого метро. Из-за кустов кто-то стрелял в нашу сторону, в небо уходили трассеры. Автобусов не было до темноты. А депутаты вдруг стали разбиваться по фракциям и рассаживаться на ступенях. Парламент, который не сломила осада, моментально сломался перед гордостью и честолюбием. Только Бабурин ходил один и объяснял всем, если повезут не туда, как себя вести. Я решился. По цепочке солдат дошел до крайнего из “Альфы” и молча кивнул в сторону. “Идите, - сказал боец. - Но за вашу жизнь я не отвечаю”.
Меня взяли на углу второго дома. Возможно, я уцелел потому, что омоновца удивило, что человек встал под автомат только после того, как аккуратно положил иконы. Кто-то неподалеку в сумерках метнулся, вслед ему унеслась очередь в половину рожка.
В общем, досталось мне не очень, по сравнению со смертью - почти ничего.
Каждому, если он не разучился думать, ясно, что произошла политическая трагедия и сидевшие в Белом доме были лишь ее заложниками. Но при всем уважении к президенту я рад, что Белый дом не сдался, а был захвачен, что есть люди, не на словах, а на деле отстаивающие свои убеждения. Надо только понять, почему мы оказались в разных окопах, и кто поставил между этими окопами настоящие идеологические баррикады.
Чрезвычайное положение в Москве продолжалось до 18 октября.