Александр Загрибельный
Чеховский “Вишневый сад” - пьеса этапная для любого театра. Исполненная в добротном классическом стиле, она и явилась алматинскому зрителю в майской субботней премьере Русского академического драматического театра имени Лермонтова

Однако вспомнив о том, что заслуженная артистка Казахстана Наталья Долматова, проникновенно сыгравшая Любовь Раневскую, участвовала в спасении сиреневого сада в Алматы (второго по величине и богатству коллекции сортов сирени в мире) и о том, что, как и в классической пьесе, спасти его не удалось (сад был вырублен, и на его месте выросли богатые коттеджи), для начала я не смог не пофантазировать о том, какие бы при известной смелости в спектакле могли созреть современные посылы и аллюзии, будь он поставлен в каком-нибудь авангардном молодежном театре или на чеховском фестивале в Москве.
Актуализации пьеса поддается легко. Первое, что просто лежит на поверхности - кроме сиреневого, вишневый сад мог бы превратиться в яблоневый (алматинский апорт) со всем множеством вытекающих ассоциаций для знакомых с положением дел горожан.
“Упадут на землю деревья! Настроим тут дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь...” - говорит купец Лопахин. О настоящем бизнесе (о производстве) речь не идет, все тот же вечный купи-продай природные ресурсы - наш сад, за счет чего в основном и живем.
Тут же возвышается “многоуважаемый шкаф” былых иллюзий, которых все еще предостаточно у наших коммунистов. А старик Фирс, как ветеран крепостного права, вышел бы с подносом, на днище которого портрет Сталина - “тогда знали способ, как сушить и заготавливать” яблоки, извините, вишню.

Чеховские герои земные, повседневные - и тем понятны нам

А какие животрепещущие реалии могли бы распуститься за словами курчавого Пети о нечестно нажитых богатствах, призывах покаяться и добросовестно работать. Отсюда совсем не трудно перейти к кризису, банковским кредитам и кинутым участникам жилищной ипотеки. А когда застучат по саду топоры, то исходя из некоторых геополитических подвижек вместо русского романса в качестве фона можно очень любопытно промодулировать пентатонику из Поднебесной.
- Надо учиться, надо курс закончить, - сетует Любовь Андреевна, - вас судьба бросает с места на место (так и хочется добавить - из кластера в кластер). И надо же что-нибудь с бородой сделать, чтобы она росла как-нибудь... Смешной вы!
А на какую реплику можно было бы ожидать особо обостренной реакции в основном вежливого и сдержанного зала?
- Страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, - нагло заявляет петушистый щеголь Яша и требует взять его в Вену, пардон, в Париж.
Однако здесь в спектакле произошла купюра классического текста, а зря. Каждый бы подумал не про себя, а про кого-нибудь другого, и все бы дружно смеялись.
Почему бы и нет? Чай даем комедию, пусть и грустную!
В общем, при желании к нынешней конъюнктуре можно было бы подтянуть немало эпизодов, и вышла бы архисовременная пьеса про наш сад.
Благо, Чехов дает достаточно человеческого материала для более глубоких интерпретаций. Его произведения невозможно воспринимать вне контекста всей русской литературы. Чеховские герои более земные, более повседневные что ли, помельче у них и подвиги, и пороки, чем у героев Толстого, но тем они и ближе, и понятнее нам.
Любовь Раневская - безусловно, центральная, самая значительная фигура по смысловой нагрузке. Все остальные либо выше любви, либо погрязли в однобоких страстях к деньгам, азарту, тщеславию, монастырю. Она ниже любви. Она порочна, она транжира, но она не ищет выгоду, жизнь для нее кончилась с гибелью утонувшего сына, и винит она во всем себя...
Сон, которым она хочет забыться, - сон земной, а не заоблачный - не мечтания на Луну вечного студента Пети Трофимова, не нервный тик дергающего кий биллиардиста Гаева, не беспрестанная занятость вчерашнего мужика, а нынче богатого купца Лопахина.
Линия горизонта пьесы проходит по линии любви.
“Продано ли сегодня имение или не продано - не все ли равно? С ним давно уже покончено...” - учит недоучившийся Петя. Он говорит обо всей стране, как о своем саде, который призывает возделывать, а сам не привязан ни к единому клочку земли. Петя зовет в прекрасные дали, где ни кола ни двора, но где всеобщее счастье...
Мы там уже бывали, и чем кончилось - тоже знаем.
Чехов, как врач, ставит диагноз общественного заболевания: “Вы смело решаете все важные вопросы. Не потому ли это, что вы молоды, что вы не успели перестрадать ни одного вашего вопроса”, - отвечает Пете Любовь Раневская и произносит самые весомые слова: “Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед. Я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, продавайте и меня вместе с ним... Ведь здесь мой сын утонул.” (Плачет.)
Слегка затянувшаяся кровоточащая рана Раневской - раненая любовь - все очень прозрачно, понятно и символично в русском языке Чехова.
Она готова ходить за больным, предавшим и обобравшим ее человеком, продолжая любить его. Она раба любви. “Люблю, люблю... Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю этот камень и жить без него не могу”.
На мой взгляд, пьеса во многом находится в традиции русской пушкинской линии “поговорим о странностях любви”. И прежде всего этим она актуальна и ценна при всем изменившемся с начала прошлого века объеме и девальвации смыслов вокруг понятия, а точнее, явления природы - любви.
А недотепа и урод Петя с лестницы упал! Упал оттуда, где он был выше любви. И Аня над ним смеется, но все же идет за ним. И, глядь, Петя таки решил доучиться в университете. Любовь повлияла.

Патриарх театра Юрий Померанцев в роли Фирса

Но и тут тема не исчерпана. С первых шагов появления на сцене Фирса - патриарха театра, народного артиста Юрия Померанцева - все внимание зрителей приковано к нему. Опуститься на колени, чтобы подложить подушку под ноги дорогой хозяйке - это не унижение, это честь, это любовь слуги. Есть в этом что-то глубоко правдивое, жизненное и трогательное. Дрожание рук и невозможность поднять костыль. Забота о бросивших его хозяевах... Любая любовь вызывает сочувствие, равнодушие вызывает только отсутствие любви. Забытый в доме Фирс, как умирающий лебедь, остался на голой сцене в ярком центральном пятне софита. В сложном нисходящем движении он лег и умер, произнеся последние слова не за упокой, а за здравие этого мира. И с ним вместе ушла целая эпоха.
А вокруг него срубленными вишневыми деревьями начали падать, рушиться расписные занавесы художника-постановщика лауреата множества премий Эрнста Гейдебрехта. Cценографически финал был решен необычно, грандиозно, потрясающе!
Внимательный улыбчивый взгляд эксцентричной Шарлотты - заслуженной артистки Казахстана Татьяны Банченко был обращен к целой плеяде молодых актеров: Анастасии Темкиной - Варе, Камиле Ермековой - Ане, Анне Фоминых - Дуняше, Антону Митневу - Пете, Илье Шилкину - Яше, участвовавших в премьере, что, надо отметить, случается далеко не часто.
В год 150-летнего юбилея писателя театр вновь заговорил на великом и могучем. И это Чехов, а не очередная переводная пьеса, водевиль или детектив, которые идут посмотреть, чтобы расслабиться после дневных трудов.

“Вишневый сад” стал частью великих произведений наряду с Софоклом, Шекспиром и Мольером: пьесу уже не раз ставили на русской и мировой сцене. Но трактуют ее иностранцы по-разному.

Американское шоу
Например, американский режиссер Эдриан Джурджиа применил особые режиссерские приемы: мгновенные переходы от слез к смеху, от эксцентричной трагедии к бытовой правде жизни. Пытаясь осмыслить русскую ментальность, он превратил постановку в буффонаду с гиперболизированным гримом и почти клоунскими костюмами.
Цветущего, собственно, вишневого сада на сцене зрители не увидели. Только несколько веток за спинами жизнерадостных оркестрантов, салютующих в финале новой реальности.

Игра в безумие по-французски
Несмотря на то, что спектакль построен на бытовом материале и поражал современников своей необычайной правдивостью, Чехов в нем все “закодировал” с помощью символов. Например, вишневый сад - это не просто место, где растут фруктовые деревья, это вся Россия. Поэтому на сцене происходит настоящее противостояние: уходит старый мир в лице раневских и гаевых и приходит новый - в лице капиталиста Лопахина.
Не просто детство играет в наших героях, а идет борьба за место под солнцем, и в ней побеждает сильнейший. И странно звучит французская мысль о том, что пьеса “Вишневый сад” воспринимается в неразрывной связи с “Палатой № 6”. Опять иностранцы в ней видят игру в безумие, считая, что доктор Андрей Рагин самолично предпочел жить в больничной палате с пациентами, нежели терпеть своих коллег и соседей.

Вы не были на Гаити?
Гаитянцы очень честно отнеслись к тексту Чехова, невзирая на комментарий о том, что режиссер может позволить себе некоторую вольность. Получилось удивительное слияние двух культур, когда шел неспешный, правильно произнесенный текст... Правда, если актеры вдруг уставали, то смело переключались на латино-американские ритмы и беззаботно танцевали в чеховской пьесе, как у себя на улице.