Анна Шелепова из Москвы
В конце декабря исполняется 19 лет с того дня, когда канул в Лету казавшийся непотопляемым Союз Советских Социалистических Республик. Однако в последнее время на постсоветском пространстве мы наблюдаем активные интеграционные процессы. Борис Панкин, последний министр иностранных дел Советского Союза, в эксклюзивном интервью “НП” поделился подробностями исчезновения с геополитической карты страны под названием СССР

- Вы являетесь последним министром иностранных дел СССР. Как Вы оцениваете события 90-х, распад Советского Союза? И как теперь по истечении практически 20 лет оцениваете события?
- Говоря об исчезновении с геополитической карты понятия Советский Союз, я предпочитаю прибегать к слову развал, а не распад. А период между августовским, 1991 года, антидемократическим заговором и встречей Трех в Беловежской Пуще в декабре того же года называть временем между двумя путчами.
Когда речь заходит об СССР, нельзя забывать, что под этой аббревиатурой скрывались два совершенно разных значения: СССР как коммунистический режим, установленный, в сущности, уже в 1917 году, хотя формально СССР возник пятью годами позже; и СССР как страна, территориально-бывшая царская Россия, которой сейчас поют гимны те, кто приложил руку к завершению существования Страны Советов.
Без уяснения этой простой, как мычание (Маяковский), истины ничего нельзя понять в том, что приключилось и происходит с нашей страной, я в данном случае имею в виду одну шестую часть суши, где все мы, ныне здравствующие, родились и живем, как конкретно ни называлось бы то или иное из государств, наструганных 19 лет назад из общего массива.
 СССР как режим был обречен на исчезновение, и он сравнительно мирно скончался к концу 80-х годов по воле широких масс многонационального населения Советского Союза, а не по капризу властолюбивых одиночек или отдельных экстремистских групп. Последний гвоздь в гроб режима вогнал впервые свободно избранный народом Всесоюзный съезд народных депутатов, когда он отменил статью Конституции, определяющую КПСС как руководящую и направляющую силу общества. Остальное уже было делом времени, которого как раз и не хватило реформаторам первой волны, перестроечникам или, как называл самых деятельных из них Андрей Вознесенский, прорабам перестройки.
 Тоталитарные и автократические режимы вообще не отличаются долгожительством. Одни, как национал-социалистическая диктатура, строй в Германии, фашизм в Италии, погибают от внешних сил, другие, как режим Франко в Испании или Салазара в Португалии, Пиночета в Чили, приказывают долго жить вместе с естественной смертью или физической и духовной немощью своего или своих основателей и вождей. Диктатуры имеют свойство выдыхаться со временем, как бутылка с уксусом, если ее откупорить. Так, собственно, и случилось с коммунистическим режимом в СССР. Волны открытого и скрытого сопротивления вынесли на поверхность Горбачева, преемника ушедших один за другим трех престарелых генсеков, а он, сделав первые робкие шаги по пути к демократии, то, что он называл "гласностью и открытостью", уже не смог бы остановиться, если б даже захотел. Как любил повторять Эрнст Неизвестный: "Я нигде не встречал столько антисоветчиков на один квадратный метр, как в ЦК КПСС".
 Судьбы гекечепистов - впечатляющий пример того, как народ и история "разбираются" с теми, кто пытается встать на пути движения. Так обстоит дело с СССР - режимом. Другое дело - СССР как страна, по существу бывшая царская Россия, кормящая и вмещающая пространство для сотен этносов, как назвал эту одну шестую суши земли великий евразиец Лев Гумилев, сын двух великих и равно гонимых поэтов, выстрадавший свое право на собственное мнение в Гулаге. Эта, говоря по-научному, общность, складывалась столетиями. И здесь все было - и присоединение, и завоевание, и добровольное вхождение, и мирные или не мирные разводы.
Процессу складывания России в государство, хотите, называйте ее империей или царством, монархией, просто нет аналогии в истории человечества. Буду рад, если кто-то предложит примеры. Соответственно и кивки в сторону других, казалось бы, сходных государственных конструкций, вроде той же Британской империи, Австро-Венгерской монархии или, если заглянуть еще глубже в колодец времени, Оттоманской империи, не имеют под собой оснований. Меж тем и эти образования приказали долго жить не в одночасье, как это случилось в Беловежской Пуще с Советским Союзом.
Да, повторяю я, когда случается вступать в спор с апологетами распада, - если уж, согласно вам, суждено было стране распасться, то в любом случае не в одну ночь, по сговору лидеров трех из пятнадцати республик.
 Беловежские соглашения и последовавшие за ними разрушительные акции не ускорили движение к демократии, что, вроде бы, и было сокровенной целью участников импровизированной встречи, а наоборот, замедлили его. Борьба за демократию была подменена борьбой за независимость, которая оказалась обманчивой.
 Вместо одной автократии, мягко говоря, мы получили чуть ли не дюжину их.
 И, по большому счету, мы и сегодня на можем ни одну из бывших советских республик назвать демократическим государством в том хрестоматийном виде, в каком лучше всего с ним знакомиться даже не в США, а в странах Скандинавии, особенно Швеции и Норвегии. Казахстан еще, пожалуй, ближе к искомому результату, чем другие.
 Положа руку на сердце, если кто и выиграл от развала СССР в той форме, в какой это произошло, то это только партийно-советская бюрократия, поспешившая конвертироваться в демократическую, на самом деле - псевдодемократическую элиту.
 Вожделенные красные ковры, почетные караулы, государственные визиты, саммиты... Но не только.
 Как писал мне в середине 90-х годов самый непримиримый борец с коммунистическим режимом Владимир Буковский: "Прежние властители узурпировали право управления всенародной собственностью, а нынешние - присвоили ее". Точнее и лаконичнее не скажешь. Что же касается основной массы населения, то две хорошо известные цифры говорят за себя. Согласно официальной статистике, освященной, скажем так, международными правозащитными организациями, 65 миллионов жителей бывшего Союза утратили в одно непрекрасное утро свое гражданство и оказались иностранцами у себя дома. В их числе 25 миллионов русских, проживавших за пределами РСФСР, которую после, в декабре 1991 года, и объявили Россией. Миллионы граждан превратились в мигрантов, слово дотоле мало известное, и гастарбайтеров, термин пришедший из Западной Европы, где он давно уже не в ходу.
 Поначалу многие даже не поняли, что, собственно, произошло. Между тем эхо, долгое эхо тех драматических событий хорошо слышно до сих пор. Вот мелькнуло недавно в СМИ: 60 процентов мужчин Таджикистана выезжают на заработки в Российскую Федерацию. Наверное, не от хорошей жизни у себя дома.
- Был ли другой путь?
- Был. Соответствующая модель союза суверенных государств в сентябре - ноябре 1991 года разрабатывалась на заседаниях Госсовета, созданного после подавления августовского антидемократического путча. Пакет соглашений, охватывавших как политические, так и административные, экономические аспекты реформируемого в демократическое с рыночной экономикой государство, обеспечивал, на мой взгляд, баланс интересов Центра и регионов. Но, выработав очередной документ или сразу комплект их, порою даже парафировав проекты, члены Госсовета, недавние партийные лидеры советских республик, на глазах удивленной публики превращавшиеся один за другим в "выборных" президентов или глав претендующих на демократизм парламентов, разъезжались по домам и тут же, со ссылкой на местные условия, отказывались от достигнутых договоренностей. Так все это и тянулось до тех пор, пока не грянул гром не из тучи, а из Беловежской Пущи.
 Надо отдать должное президенту Казахстана. Он отклонил приглашение Трех приехать в Беловежскую пущу и одним из последних дал согласие на "раскулачивание" Советского Союза. Я уверен, что процентов 80 тех трудностей, с которыми столкнулись на пути к демократии новорожденные государства, соорудившие наспех СНГ, связаны именно с развалом страны и с тем манером, каким это было сделано.
 Скажут, что говорить об этом - поезд ушел. Да ушел, но станцию назначения не поздно еще уточнить. Пример нам подает демократическая Западная Европа, создавшая Европейский союз, который последние полтора десятка лет неуклонно расширяется за счет наших бывших союзников на Юге и Востоке континента. Развитые, самодостаточные страны и их правительства не остановились перед тем, чтобы поступиться частью национального суверенитета в пользу общих интересов. Как говорил Улоф Пальме, с которым довелось контактировать в годы работы послом в Швеции на заре перестройки: "Хочешь позаботиться о своих интересах, подумай прежде всего о соседях".
 Евросоюз - отнюдь не идеальная конструкция. И бюрократии там хоть отбавляй. Недаром тот же Буковский называет в пылу полемики Еврокомиссию новым Политбюро. Но на территории теперь уже 27 стран гарантировано главное - свобода четырех передвижений: людей, товаров, услуг и капиталов.
 Проще говоря, гражданин любой из стран-членов ЕС чувствует себя комфортно в любой из других стран сообщества. Ему не нужны визы, прописки, разрешения на работу и т.д. Люди путешествуют без паспортов. За удостоверение личности могут сойти и водительские права. Я упоминаю здесь только наиболее очевидное и понятное преимущество.
 Сравните с этим положение граждан бывшего Советского Союза, которые боролись за ликвидацию "железного занавеса", победили в этой борьбе, а в "награду" получили паспортный и таможенный контроль при пересечении новоявленных границ внутри своей еще недавно единой страны. Я уж не говорю о дальнем зарубежье.
Не от хорошей жизни представители России и Украины сели недавно, почти через двадцать лет после развода, за круглый стол, чтобы договориться не будить ночью пассажиров в поездах "Москва - Киев" и "Киев - Москва". Этой обременительной физически и психологически процедуре ежесуточно подвергаются тысячи пассажиров.
- Как Вы относитесь к Ельцину?
- По сказанному выше можно судить о моем отношении к Ельцину, которое сложилось не в одночасье. Вначале, пока это было заочно, он импонировал мне своей решительностью, радикализмом, если хотите, в борьбе за демократические принципы. Я "привечал" его опального в годы работы послом СССР в Швеции, куда он приезжал для представления своих книг. Мы взаимодействовали, председатель Верховного Совета РСФСР и посол в Праге, в Чехословакии, где его с триумфом принимали рыцари "бархатной революции". Я был полностью солидарен с Александром Дубчеком, тогда председателем Национального собрания, который всячески внушал своему российскому коллеге, что залог успеха - в его сотрудничестве с Горбачевым. Не помогло. Послом уже РФ в Лондоне участвовал в организации двух визитов российского президента в Великобритании.
С течением времени, однако, нарастал скепсис, который базировался, конечно, не только на личных контактах. Становилось ясно, что этот выглядящий столь решительным и целеустремленным человек на самом деле легко подвергается влияниям, особенно со стороны своекорыстных подхалимов, а то и авантюристов, не блещет эрудицией, а демократические лозунги в его устах - всего лишь розыгрыш политической карты. С единственной целью - сохраняться у власти.
 Возвращаясь к Дубчеку. При моем приезде послом в Чехословакию, в мае 1990 года, мы очень быстро с ним подружились, отчасти оттого, что оказались своего рода земляками. Я родился в 1931 году во Фрунзе, а десятилетний Саша Дубчек жил в это время там со своими родителями, эмигрантами - коммунистами. Несмотря на все тяготы и лишения, понесенные по вине брежневского руководства, Дубчек любил Россию, в ту пору еще Советский Союз, и не скрывал этих своих симпатий в настроенной тогда настороженно по отношению к СССР Чехословакии Гавела.
- Вы открыто осудили августовский путч 1991 года. Каковы были последствия этого поступка для Вас?
- Да, вместе с советником - посланником посольства в Праге Александром Лебедевым мы опубликовали облетевшее со скоростью молнии заявление, осуждающее путч, его инициаторов и исполнителей, и выступили с поддержкой законно избранной власти в стране в лице Горбачева и Ельцина.
Когда через несколько дней после этого Горбачев вызвал меня в Москву и своим указом назначил министром иностранных дел СССР, как оказалось, последним, раздавались голоса, что, мол, это назначение является подарком за поддержку. От Горбачева я, конечно, таких слов не слышал и думаю, что он, назначая меня, руководствовался интересами дела. За плечами у меня как-никак было уже 10 лет работы послом в двух ключевых, каждая по-своему, странах, не говоря уж о предыдущей деятельности в качестве главного редактора "Комсомольской правды" (восемь лет из двадцати, отданных этой газете), девяти лет на посту председателя Всесоюзного агентства по авторским правам, ведавшего международными связями нашей страны в области культуры. Словом, подготовка иная, но не менее основательная, чем она была у моего предшественника Шеварднадзе, у которого было время освоиться с новой должностью.
 В нормальной обстановке три месяца на посту министра иностранных дел - это в историческом измерении три мгновения, даже не семнадцать. Но в минуты мира роковые, говоря словами поэта, месяц надо как минимум засчитывать за год. Как министр иностранных дел я поддерживал и способствовал разработке той модели демократического федерального государства, к которой, порой помимо своей воли, приближались члены Госсовета, искал и находил в мире союзников происходивших в нашей стране благотворных перемен. И решительно выступал против сепаратистских подходов к вопросам внешней политики вообще, тон которым задавал российский министр Козырев особенно. Из наиболее значительного: провели, можно сказать, в фронтовых условиях, сразу после путча Конференцию ООН о человеческом измерении Хельсинкского акта, то есть о соблюдении прав человека. Установили дипотношения с Израилем и вместе с США добились проведения Мадридской конференции по Ближнему Востоку, когда палестинцы и министры иностранных дел арабских государств впервые сели за стол переговоров с Израилем, представленным премьер-министром. Мне выпала честь ударом молотка открыть эту конференцию. Подготовили и ратифицировали двусторонние договора о дружбе и сотрудничестве со странами Восточной и Центральной Европы, покончив с так называемой доктриной Брежнева. Вот только подписание их не состоялось в связи с Беловежской Пущей.
- Союзный МИД надо сократить в десять раз, - повторял вслед за Ельциным Андрей Козырев с трибуны Верховного Совета РСФСР под аплодисменты его депутатов. А когда самому пришло время перебраться на Смоленскую площадь, численность аппарата МИДа, того же самого, бывшего союзного, только возросла.
Моя формула: "Есть единая страна - должна быть единая внешняя политика" - многим удельным князьям, членам Госсовета, не нравилась. Они давили на Горбачева, побуждая его заменить "чужака", журналиста по первой профессии, своим для них человеком, испытанным партократом - Шеварднадзе, а заодно преобразовать Министерство иностранных дел в Министерство внешних сношений, объединив под одной крышей МИД и Министерство внешней торговли. То, что этому созданному второпях монстру суждено было просуществовать всего две недели, само по себе говорит о "мудрости" этой идеи.
 Чувствовавший себя неловко Михаил Сергеевич предложил создать для меня по американскому образцу должность советника по вопросам национальной безопасности, будем, мол, управлять внешней политикой втроем - я, ты и Шеварднадзе. Но я постарался отклонить это предложение и уехал в Великобританию, где две недели был послом СССР, а три года - послом Российской федерации.
Эти годы тоже не назовешь иначе как роковыми. Сообщения о Беловежской Пуще пришли после вручения верительных грамот. Вопреки бытующим представлениям они не были встречены на ура лидерами основных западных стран, в том числе и премьер-министром Великобритании, консерватором Мэйджером. Они опасались волнений в стране, беспокоились за судьбу ядерного вооружения, и только когда Горбачев прекратил сопротивление, обратили свои взоры к Ельцину в заботе о стабильности любой ценой.
 На эти же годы пал разгром Югославии, война между всей президентской ратью и Верховным Советом России. Экономическая составляющая, как теперь принято говорить, ельцинской команды, министры первого правительства Гайдара, мальчики в красных штанишках, как называл их Хазбулатов, наезжали в Лондон, можно сказать, стаями, интересуясь не столько политикой, сколько бизнесом, связями в банковском и финансовом мире. Брали уроки шоковой терапии.
 Им, конечно, тоже хотелось иметь послом своего человека, каковым я не был и не стремился стать. Указ о выходе на пенсию поступил в тот момент, когда с обеих сторон, на высшем уровне, делались заявления, что никогда еще в современной истории между Россией и Великобританией не было таких хороших отношений. К этим заявлениям присоединялась и Маргарет Тэтчер - "Железная леди", с которой сложились на редкость дружественные отношения.
 Время, выпавшее на 12 лет моего посольствования в трех странах, вообще подвигало на неординарные поступки, тем более тех, кто всегда был к ним предрасположен. В Стокгольме нарушил неписаное правило советской дипломатии - не принимать никаких петиций от граждан страны пребывания, независимо от того, позитивного или негативного они содержания.
Принял в 1982 году, в день ООН делегацию демонстрантов, которые выстроили Мост мира, то есть живую цепочку между посольствами СССР и США длиной в несколько километров. Пригласил гостей в посольство, угостил чаем-кофе и побеседовал на беспокоящие их темы. В одну ночь, как говорится, стал знаменит, тем более что американский посол аналогичную делегацию не принял.
Позднее один ветеран-мидовец рассказал Станиславу Ростоцкому, что на Смоленской площади долго думали, как быть с посягнувшим на табу послом, и решили "поощрить необъявлением выговора".
 Когда меня назначили послом в Прагу, в ходу было присловье: к драматургу Гавелу направили литературного критика Панкина. Там я в памятный день возложил венок к могиле чешского студента Яна Палаха, покончившего с собой самосожжением в знак протеста против событий августа 1968 года. В Праге и Лондоне порог советского и российского посольства впервые пересекли потомки эмигрантов первой волны.
- Что Вы делали после выхода в отставку?
- С удовольствием вернулся к своей изначальной профессии, журналистике, с которой, строго говоря, никогда не расставался, как и с писательским трудом. Сначала стал собкором в Стокгольме в созданной Егором Яковлевым "Общей газете". Когда она прекратила свое существование, три года вел колонку в "Российской газете": "Шведская модель. За и против".
 Издал за это время несколько книг, из которых последняя по времени "Шведский дом и его обитатели" вышла в Стокгольме под названием "Посол в народном доме". Мой интерес к Швеции не случаен. В ее политическом, экономическом устройстве я вижу много такого, что пригодилось бы нам всем в СНГ. В том числе России и Казахстану.
- Расскажите о Вашей дружбе с классиком казахской литературы Абдижамилом Нурпеисовым.
- Дружба эта уходит корнями в 60-е годы, когда мы впервые познакомились, восходящая звезда казахской и всей советской литературы Абдижамил Нурпеисов и литературный критик и главный редактор "Комсомолки". Катализатором же развития наших с ним дружеских отношений была моя жена Валентина Панкина, которая была в ту пору первой женщиной - членом редколлегии "Литературной газеты" и отвечала за отдел литературы братских советских республик, в неформальном общении именуемый "братишки". А обратил ее и соответственно мое внимание на Нурпеисова Мухтар Ауэзов, который преподавал в МГУ и бывал гостем в нашем доме. Дружба с ним - особая страница нашей жизни, но об этом лучше спрашивать Валентину.
Став членом Комитета по Ленинским и государственным премиям, я вместе со всеми "здоровыми силами" этого учреждения ратовал за присуждение Абдижамилу государственной премии за трилогию "Кровь и пот", переведенную на русский язык рано умершим Юрием Казаковым, которого уже при жизни молва справедливо зачисляла в живые классики. К их лику французская переводчица, эссеист и литературный критик Лили Дени отнесла в своих работах и Нурпеисова, что не является преувеличением.
Пользуясь случаем скажу, что вопреки бытующим представлениям, которые любому учреждению, существовавшему при советской власти, отказывают в доверии, Комитет был довольно демократическим учреждением. В его составе были деятели культуры и науки разных идеологических настроений и творческих предпочтений. Противоположные мнения здесь сталкивались так, что только искры летели. Судьба же премии решалась тайным голосованием. Достаточно напомнить, что Солженицыну, выдвинутому на Ленинскую премию, не хватило после ожесточенных публичных обсуждений всего нескольких голосов. Горячие дебаты развернулись и вокруг трилогии Нурпеисова, в которой иные ортодоксы находили идеализацию досоветского Казахстана и неоправданную лояльность по отношению к белогвардейцам. Справедливость, однако, в этом случае победила.
Моя дипломатическая служба в трех европейских столицах нас надолго оторвала друг от друга. Контактировали по телефону. Но несколько лет назад Абе неожиданно позвонил в Стокгольм и пригласил в гости. Ему хотелось провести меня и нашего общего друга, профессора литературы Николая Анастасьева по крупным городам страны, а может, по скромности, он не решился заикнуться о глубинках, но я, приняв приглашение, настоял именно на этом, в том числе и на поездке (поездом, машиной и вертолетом) на его родину - туда, где некогда на берегу Арала у Бел Арана стояли юрты его отца, а теперь высятся захоронения предков, которым и мы, гости из России, истово поклонились.
Без больших городов, тем не менее, тоже не обошлось. Особенно запомнилось посещение Уральска, где я впервые, молодым спецкором Комсомолки, побывал еще в годы освоения целины. На встречу с нами пришло много представителей художественной и научной интеллигенции. И вот тут-то, в непринужденном обмене мнениями, прозвучало многое из того, о чем я сказал, отвечая на первые вопросы этого интервью.
 Нурпеисов говорил, что приветствовать обретение республикой независимости его побудили боль и забота о родном языке, который, по его словам, чувствовал себя пасынком в своем доме.
- Цель была одна, - говорил он, - поддержать хоть как-нибудь чахнувший, занедуживший, непопулярный на собственной родине язык. Звучало на встрече, задним уже числом, что ссылали в Казахстан с Северного Кавказа целые народы. В наказание им. Получалось, что казахи как бы изначально наказаны тем, что испокон веков живут в этих краях.
 А тут еще целина.
- Тут нам опять дано было почувствовать нашу второсортность: стояли, мол, какие-то юрты, мазанки, бродили в степях верблюды-бараны, и вот пришла новая могучая цивилизация; тракторы и комбайны разбудили спящие просторы.
 Так говорили одни, а другие возражали, что с этими недугами можно было справиться и менее радикальными мерами... И во весь голос звучала ностальгия, здоровая, утверждаю, ностальгия, по утерянным контактам, связям, повседневному творческому общению с русскими коллегами, недавними соотечественниками из других новых стран.
- Переводу на русский язык я всегда придавал значение ничуть не меньшее, чем оригиналу, - вещал Нурпеисов, которого никто здесь не называл иначе как Абе, Абике.
- Нам, национальным писателям, предстать перед многомиллионным русским читателем, а вместе с ним и перед всей русскоговорящей аудиторией бывшего Союза было и радостно, и страшновато. Я уж не говорю, что русский язык был мостиком к другим языкам Запада и Востока. Превосходное знание русского языка - такое же наше богатство, как залежи нефти и газа.
- То, что выглядело обыденностью в пору существования Советского Союза, - подхватывали другие, - сейчас утраченное, неожиданно обрело другую ценность. Что имеем, не храним.
Звучали многочисленные "почему?". Почему почти нет переводов и публикаций казахских авторов в России? Где двусторонние, а еще лучше - многосторонние встречи деятелей науки и культуры? Творческие командировки, дискуссии...
 По итогам той нашей многодневной поездки я написал эссе, которое назвал "Портрет художника на фоне его страны", которое было опубликовано сначала в "Российской газеты", а потом - в журнале "Дружба народов".
Когда убедился, что первая публикация дошла до Абе, позвонил ему в твердой надежде на комплименты. Честно скажу, уподобился другому моему старому другу, закоренелому мидовцу Всеволоду Софинскому, который, напечатав статью в журнале "Новое время", имел обыкновение обзванивать знакомых и друзей: " Ты мою статью читал? Почему не хвалишь?"
В данном случае в ответ на мой вопрос "прозвучала" пауза, а потом реплика: "Мы-то всегда считали Бел Аран каменистой грядой, а ты назвал его песчаной возвышенностью".
 Таков уж он, мой друг Абе Нурпеисов.
 Пришлось при верстке в "Дружбе народов" вносить правку. То дружеское собеседование в Уральске аукнулось вскоре заседанием в Доме литераторов в Москве, где было представлено вышедшее в издательстве "Парад" доработанное издание романа Нурпеисова "Последний долг", к которому я написал послесловие.
- Расскажите, как часто Вы бывали в Казахстане, в качестве кого?
- С тех пор я побывал в Казахстане еще один раз. Поездка была приурочена к ежегодному собранию членов пен-клуба, куда меня избрали казахские коллеги по перу, а также к открытию в Актюбинске памятника героям "Крови и пота".
Новые встречи, новые беседы и ощущения того, что бреши и прорехи, образовавшиеся во взаимоотношениях России и Казахстана после распада СССР, замечены, осознаны и стороны трудятся над тем, чтобы утерянное восстановить на новой основе.
Надеюсь, президент Казахстана рассмотрит мое предложение, сделанное послу республики в Москве об организации выпуска антологии русско-казахской литературы, начиная с Пушкина и Абая. Кстати, при вторичном посещении Бел Арана я убедился, что это действительно скалистая гряда, а не песчаная возвышенность.
- Как Вы относитесь к инициативам Нурсултана Назарбаева? Если говорить точнее, я имею в виду интеграцию на постсоветском пространстве, к примеру, создание Таможенного союза между Казахстаном, Россией и Белоруссией.
- Создание Таможенного союза России, Казахстана и Белоруссии - один из, если не самый крупный шаг в направлении взаимовыгодной интеграции трех ключевых республик СНГ, к которому со временем могут присоединиться и другие, если не все, то хотя бы некоторые. Я знаю, что Нурсултан Назарбаев приложил немало усилий для материализации этой идеи.
 Важно только, чтобы это ценное начинание было полностью реализовано и соблюдалось всеми сторонами, что может помочь отрегулировать и двусторонние отношения, к примеру, России и Белоруссии. А там, глядишь, и другие или хотя бы некоторые страны СНГ к ним присоединятся.
 Нет, Советского Союза не вернешь, и нет смысла к этому стремиться, тем более что вместе с СССР-страной можно ненароком заполучить и режим, по которому до сих пор находится немало плакальщиков.
 Тем не менее, ткань сотрудничества бывших советских республик можно и нужно уплотнять. Горизонты здесь не ограничены. Из школьной физики мы знаем, что получить какое-то искомое вещество, например, воду можно двумя путями. Либо пары охлаждать до тех пор, пока они не станут жидкостью, либо лед согревать, превращая его в ту же воду. Растапливая льды, мы перескочили фазу жидкости и получили пар в отношениях между бывшими республиками. В то время как страны Европы, охлаждая пары, движутся в своих отношениях к оптимальной консистенции.
Когда шло поэтапное разрушение страны, движущей силой были идеологические и псевдопатриотические, националистические факторы. К сближению побуждает объективная экономическая, да и просто житейская необходимость. Здоровый рационализм. А это мотивы, которые движут миллионами.