Андрей Губенко
Итак, наше судно - не просто посудина, чтоб сплавляться по реке, используя силу потока, но еще и парусник, с величественной грот-мачтой и вечно хлопочущим стаксель-штагом. Когда удается поймать попутный или хотя бы боковой ветер, синие паруса вздымаются в эрекции, и лыжи катамарана, вспенивая и раздвигая плоть реки, стремительно опережают течение, и без того ретивое. Ласкающее слух постанывание покоренной воды звучит как гимн, и ощущаешь себя победителем...
Празднуется этот триумф, однако, нечасто

(Окончание. Начало в № 50)
Проза ветров
В Илийской долине дуют, в принципе, два ветра. Противоположные: юго-восточный, так называемый “Чилик”, и северо-западный - “Балхаш”. Для выполнения основной задачи нашего предприятия, для парусного сплава, несомненно, нужен первый - попутный “Чилик”. Для факультативных же занятий - рыбалки, в частности, лучше подходит второй - встречный “Балхаш”. Ибо направлен против течения, тем самым генерирует рябь, а значит, дополнительно обогащает воду кислородом, отчего стимулирует рыбий аппетит.
Так, во всяком случае, гласит теория. Но по другому закону - Закону подлости - ветер преобладает всегда “левый”, тот, что мешает (роза ветров - она, знаете ли, с шипами). Когда, например, выбираешься на рыбалку, плодотворнейший клевый “Балхаш” обязательно переменяется в рыболовном плане бесплодным, совершенно бессмысленным на берегу “Чиликом”. Зная об этой измене (во всех смыслах), рассчитываешь, что хотя бы сейчас, во время путешествия, она окажется тебе на руку - но как бы не так! Теперь уже попутный “Чилик” правит лишь полдня, пока не выберешься из Кербулакского каньона, а на равнине его непременно свергнет встречный “Балхаш”. (Причем у этого закона имеется не менее подлое продолжение. Во время ночевок, когда опостылевший за день “Балхаш” должен наконец-таки спровоцировать фантастический клев, он вдруг пропадает (а то и вовсе уступает власть “Чилику”, угнетающему рыбе психику), но только до утра...)
Правило это нерушимо (а путешествие по Или стало для нас едва ли не ежегодной традицией), поэтому в экспедицию мы всегда берем с собой весла. И рутинной невольничьей греблей “отрабатываем” короткие минуты полета под парусом.
Впрочем, несмотря на все эти наши реверансы античному мореходству (на галерах весла также дополняли простейшую парусную оснастку), не стоит забывать: мы все-таки сплавляемся по реке - с течением, кстати, шустрым и “нелинейным”, и с фарватером изменчивым и подвижным. Поэтому важнейшим из навигационных искусств для нас является лоцманское.
Стараясь не сесть на мель, не напороться на торчащую из воды средним пальцем корягу (лыжи катамарана - надувные), не вильнуть ненароком в боковую протоку и не увязнуть там навеки в стоячих речных аппендиксах, мы держимся главного русла - где скорость и не достать дна, даже если прыгнуть с палубы.
Проблема в том, что русло это постоянно петляет и норовит сбросить с себя пассажиров, как необъезженный мустанг. Так, что вычислять его надо загодя, заранее, по вторичным признакам: избегать, к примеру, пологого берега, предпочитая ему крутой, или срезать угол, проходя очередной поворот, чуть не касаясь деревьев на мысу. Требуется, в общем, “читать реку”. Зато, когда овладеваешь этим навыком, чувствуешь драйв не меньший, чем если бы поймал попутный ветер.
...Когда подкрадываешься к острову именно там, где он рассекает поток надвое, выбираешь подветренную сторону, поднимаешь парус - и как из засады, как пиратский фрегат, вырываешься на девственную водную целину!..
По большей части, однако, стихию приходится преодолевать. И стихию не только ветра, что естественно (все-таки ветер - субстанция вздорная, по определению - ветреная), но и воды, причем той, которой, в принципе, по пути. Что делать - таков, повторимся, характер Или, а главное, к нему нельзя приспособиться: каждый год, а то и сезон, река меняется. Появляются новые мели и острова, осыпаются старые берега, и русло прокладывает иной, никому пока не известный фарватер.
Для туристического сплава, для приключений это, вероятно, самое то. Но неудивительно, что с таким норовом река так и не стала судоходной. Хотя поползновения обуздать ее были.
И первый зафиксированный в хрониках эксперимент датируется 1856 годом, когда некий господин Кузнецов задумал снабжать войска, расквартированные в только что занятом Заилийском крае, дешевым сибирским хлебом. Для этого купец построил на Балхаше судно, нагрузил его мукой, купленной в Каркаралинске (в те времена - крупном городском центре), и бурлаками поднял вверх по реке до выселка Илийского (сейчас затоплен Капшагайским водохранилищем).

Интересно, к слову, происхождение имени этого края - Семиречье. Ведь кандидатами в “великолепную семерку” значатся многие местные речки, числом куда больше семи; доводилось мне слышать и версию, что название это - калька с казахского топонима, тогда как переводить надо не букву, а дух слова “Жетысу” - Многоречье. Топонимика, однако, как и история, - наука точная. Документальная, а не фольклорная. Корни слова, вероятнее всего, следует искать в повелении российского императора 1819 года: “Выстроить для султана Сюка дом и мечеть на восточной стороне озера Балхаш при “урочище семи рек”. Это последнее выражение означало в те времена небольшие, но симпатичные угодья между речками Каратал и Лепсы, где кроме озвученных протекают еще Коксу, Кызыл-Агач, Биень, Аксу и Сарканд. Всего, стало быть, семь. С тех пор имя сокращалось, а страна, им называемая, наоборот, росла. Вскоре административное обозначение “Семиреченский край” употреблялось уже для всего пространства от Лепсов до Или, а с 1867 года появилось и “Семиречье” в современных границах (географических и ментальных), когда вследствие государственной реформы вместо прежних территориальных единиц: Аягузского округа, а также Семиреченского и Заилийского краев - появилось новое образование, единая Семиреченская область. И тогда “названным отцом” Семиречья надо признать Александра I.

Поднять-то поднял, но транспортные издержки оказались столь велики, что мука вышла чрезмерно дорогой, и хлебный прецедент не повторился.
В 1871 году была предпринята другая попытка по созданию илийского судоходства. Теперь, правда, уже не в нижнем, а в среднем течении реки: сначала барка за 8 суток сплавилась вниз от китайской Кульджи до упомянутого выселка Илийского, а затем десять бурлаков волокли ее обратно. Но не доволокли: за 40 суток они прошли всего 220 километров до Борохудзира, а до Кульджи понадобились бы все 80!
Эти неудачные примеры, однако, не стали наукой для инженера Поклевского, который в компании с каким-то верненским капиталистом выписал из Англии 35-сильный пароход и в 1883 году спустил его на воду у все того же выселка Илийского. Вот как комментирует ту инициативу летописец семиреченского казачества Леденев: “Этот баркас сделал несколько рейсов до города Кульджи, пробовал проникнуть в озеро Балхаш, но все усилия энергичных предпринимателей все-таки закончились полной неудачей, и прекрасное судно, стоившее огромных затрат, было вытащено на берег, где остатки его лежат еще и до сих пор (1903 год), служа как бы предостережением дальнейшим попыткам”.
Очевидец не уточняет, где именно покоится погибший корабль, так что неизвестно, затоплен ли он позднейшими водами Капшагая, или влачит иную, археологическую жизнь где-то на берегах, вдоль которых мы сейчас проходим. Один такой таинственный остов я, кстати, знаю (под именем Затонувшей баржи, недалеко от тренировочного лагеря МЧС) - железный скелет старинного судна подтянут к берегу, но большей частью остался в воде. В таких местах любит прятаться крупная рыба, и потому каркас всегда утыкан удочками... Но каркас того ли баркаса это? Или, быть может, памятник следующим, уже советским опытам семиреченского судоходства?
Однако как бы там ни было, профессиональное судоходство здесь так и не вышло из эмбрионного (а точнее, абортного) состояния. Зато вышеупомянутый летописцем 1903 год стал открытием илийской навигации другого рода - не коммерческой, но подвижнической: научной, экоприключенческой, спортивной. И первым подобный сплав по Или совершил ученый и челленджер Лев Берг: экспедиция под его началом спустилась до Балхаша, проложив “лыжню” для всех последующих плотов и лодок. В том числе - и для нашего катамарана.
Пир
Но вот и преодолены сто часов и сто километров (это напрямую, а с ажурными речными кружевами наберутся, пожалуй, и все 150 км пути), подъедена тушенка, выпита минералка. Тело покрыто загаром, лицо - щетиной; руки изрезаны снастью - парусной и рыбацкой. Вновь задул попутный ветер, но, как минимум, на год - мимо кассы и мимо нас. Мы подгребаем к финалу нашего путешествия, к последней ночевке.
Не только направления воздушных струй нас теперь не интересуют - мы больше не можем смотреть и на воду. Все это время мы не ощущали под ногами твердой земли: днем под ступнями прогибались резиновые лыжи и брезентовый “пол” катамарана, ночью - продавливался мокрый песок едва выступавших из воды островов, где мы останавливались для еды и сна.
Поначалу эта проваливающаяся поверхность не напрягала и даже забавляла (как забавляет прыгающего ребенка пружинящая кровать). Но не сейчас - и для заключительной стоянки мы причаливаем к высокому, в несколько метров, обрыву твердой и сухой, “большой” земли.
Взбираемся, разбиваем лагерь, разводим огонь. А в качестве прощального, торжественного ужина, как уже говорилось, выступает добытый в минувшую ночь сом.
Функции же шеф-повара берет на себя автор этих строк. Или, возможно, шеф-повар взял на себя функции автора... И вообще, когда-нибудь я напишу Красную Книгу О Вкусной И Здоровой Пище, где объединю обе свои социальные маски. В этом опусе с подзаголовком Неполиткорректные Рассказы О Еде я постараюсь не просто чередовать рецепты с анекдотами, рекламой и историческими справками, как это сейчас весьма распространено в кулинарной публицистике, но поведаю о биографическом пути героев будущего блюда, их месте в мироздании и жизненной драме, окончившейся чьим-то (как правило, моим) ужином.
Так что нижеследующий пассаж прошу рассматривать как фрагмент из анонсированной Книги Застольных Перемен, эдакую пробу пера (хм, неплохо).

Маринка - мигрантка из Или в Лету

“Сом в летнюю ночь”
Для приготовления этого блюда требуется только что убитый желтый сом, какой водится в песчаных ямах выше Бакбахты, в районе Бархана. Клюнувший на нарезку (в июне-июле) или лягушонка (в августе-сентябре, когда подрастут местные маугли). С трудом вытащенный рыбаками на берег после того, как аритмичный, будто стенокардия, треск катушки разбудил их среди ночи и выгнал из палатки на ветреный лунный воздух. Незачем и уточнять, что готовить его надо здесь же, на рыбалке, а еще лучше - во время сплава; во всяком случае - на третьи сутки кампании, когда едоки достаточно промаринуются рекой.
Сома запекают на прогоревших углях аутентичного рыбацкого (это непременное условие) костра. Перед этим рыбу следует посолить и поперчить, вообще, посыпать всеми специями, что остались еще в сумке с провизией и не смешались с песком. Не худо внутрь туши покрошить и лука - для сочности.
Гораздо важнее, однако, не забыть дома фольгу, завернув в которою, и готовят блюдо. Каверзность ситуации в том, что, забыв фольгу, наверняка поймаешь много рыбы, десятки трофеев. Но запекать ее в летнюю ночь будет не в чем. Захватив же заветный рулон, рискуешь остаться вообще без клева (еще одна редакция Закона подлости). Сноровка же ловить рыбу с фольгой и отличает настоящего Мастера.
Держать свиток на углях нужно до тех пор, пока серебро фольги жар-алхимик не превратит в золото. Перевернуть, аналогично - и подавать. В смысле - развернуть и жрать.
Отдельно готовится соус. То есть водка. “Готовится” в данном контексте значит - “пьется”. Но не абы как, а за четверть часа до еды, сразу грамм так по 150-200. Иначе, если употреблять непосредственно с блюдом, не забалдеешь: водка вступит в реакцию нейтрализации с жирным мясом сома и попросту пропадет даром. Оставшуюся водку следует “добавлять” уже в процессе еды - в дозах, какие подсказывает интуиция.
Вот, собственно, и все. Порции такие: ешь, пока можешь дышать. Вместо сома, в принципе, допустим и сазан, и усач, и амур. В последнем случае блюдо называется “Амур и Венера” и употребляется на корпоративных пикниках.
...Уж ночной эфир струит зефир, как выразился поэт. Уж застрекотала, заструилась совершенная ночь. Нездешним светом проклюнулись звезды, и небо стало подробным. Без запаздывающей луны засахарился Млечный Путь; закрутился маховик северных созвездий; и восстал на юге воинственный арабский треугольник: Вега, Денеб и неистовый Альтаир. (А так выразился однажды я. По другому, правда, поводу, но впечатленный именно этой - откровенной и вдохновенной - летней илийской ночью.)
Уже почернели угли. И закончилась водка. И исчерпаны почти слова.
Как древние жрецы, принеся в жертву быка, сначала разбрасывали его внутренности в хаосе, а затем собирали обратно, выстраивая новый космос и пытаясь увидеть в нем будущее, так и мы - каждый раз в речном обряде сплава освежуем мир на стихии и всматриваемся в их позабытый, магический образ: воздуха, воды, огня, земли, эфира, наконец. А в финале путешествия, возвращаясь из этой доисторической, демонической природы, устраиваем пир и поутру пробуждаемся укутанные в привычную, цельную синтетику цивилизации.
Что, конечно, приятно. Но сладка и последняя вчерашняя мысль (перед сном ее не успеваешь додумать, но именно с ней просыпаешься): впервые со старта путешествия ты не выбирал место для ночлега, а заснул, где упал. Отчего же, спрашивается, такая уверенность?
Ибо землянин ты, и вернулся на землю, и всюду твердь.