Сагымбай Козыбаев
Кровь и любовь
Сколько людей - столько характеров. И мнений, конечно же.
Подтверждают это наглядно модные ныне шоу на наших телеканалах. Обсуждая злободневные проблемы бытия, их участники спорят до хрипоты, перебивают, не дослушав друг друга, но в итоге приходят все же к какому-то знаменателю. Острая передача порой сталкивает лбы, неизбежны тогда повышенные тона. Случается и рукоприкладство. В стиле нашей “Другой правды” на КТК.
В любом случае такие шоу нужны. Лучшие из них удостаиваются оценки коллег, профессиональных премий типа “Алтын Жұдыз”. Это признание одних и стимул роста для других.
Одна из программ “Хабара” на днях вызвала двоякое чувство. При этом понятна была общая боль: и журналистов-авторов, и участников. Условно передача была посвящена теме первородства крови, девушкам-казашкам, выходящим замуж за иностранцев из ближнего и дальнего зарубежья.
Да уж, демография казахов радости не вызывает. Мелкими шажками добрались вроде до десятимиллионного рубежа. В истории своей казахи, как никто, пережили не один геноцид. Колониализм, советизм с его катаклизмами - голодомором, кровавой бойней во Вторую мировую, ядерным и ракетными полигонами, до конца не изжитыми... Тема эта будет кровоточить, пока жив хоть один здравомыслящий соплеменник.
Необходимый элемент ток-шоу - сами герои. Казашки с мужьями-иностранцами его проигнорировали. Кроме, правда, одной благородной пары. У Андрея Малахова в программе на первом общероссийском телеканале нет недостатка в основных персонажах, они только успевают выходить на сцену один за другим. Нашим то ли ментальность помешала, нежелание людских пересудов на публике, природная стыдливость - не знаю.
Но тема была озвучена. И мнения разделились. Хотя основной все же лейтмотив: не выходите девушки замуж за других! Своих, что ли, вам не хватает? Вон их молодых, красивых и здоровых сколько. Одни без работы, другие катают тележки.
Оставим, впрочем, за бортом социально-экономические и другие известные факторы дикого рынка. А тут еще приостановлено возвращение соотечественников из-за рубежа. Причин, в общем, немало.
Но возник элементарный вопрос. А если это - чувства, любовь, в конце концов? Да и современные казашки-акселератки, как никогда в истории, уж больно красивыми стали и обворожительными. И живут ведь они нынче не в “саваннах”.
“Любовь зарождается на этих холмах Буды, расползается по Пешту и стекается, вобрав нежные и хрустальные слезы людской теплоты, к Балатону...” Эти слова в свое время я посвятил мадьяру Иштвану Коныру, известному исследователю кыпчакской истории. Он похоронен согласно завещанию на алматинском Кенсае. На родине, в Венгрии, осталась его жена - казашка Айша с детьми...
Классик восточной поэзии Захиреддин Бабур отмечал, что мудрость и любовь не совпадают никогда. Оспаривать Бабура? Негоже вроде так поступать с праправнуком Тимура. Хотя... Чувства, любовь, мудрость и истина могут быть, очевидно, и в одном флаконе. Вот вам и мнения разные.
Но то, что любовь - единственная страсть, не признающая ни времени, ни цвета кожи, ни разной крови, - примеров тому немало... Природа на детях зачастую отдыхает. А тут при таком кровосмешении - праведнику одному известно лишь.
А нация со своими болячками, увы, остается сама с собой... И это уже разговор более широкого замаха.
Улыбка
На работу езжу городским транспортом. С пересадкой уходит час-другой времени. Есть польза. Свои этюды просчитываю как бы в дороге. Мыслишка появится, тут же улетает загадочной птицей, но обрывок ее перышка зачастую все же остается.
...Зажало створками двери при выходе пожилую женщину. Автобус “взорвался”. Одни - горой за водителя, другие - за женщину с двумя неподъемными пакетами в руках. Этакий малый майданчик.
Бытовуха эта засасывает. Люди просто озлоблены. Порох, где не хватает спички. Кто их, к дьяволу, разберет, имеющих разные суждения. Еще не отрешившихся от старого и к новому, “светлому”, не прикипевших. Дорога как бы все время в гору - когда же передышка?
За младых вроде не следует беспокоиться. Хотя кто знает. Призрачность дали пугает и их.
Обидно за старших. Горбатившихся и ранее, и при разных Горбачевых. А ныне лицезреющих невиданные доселе богатые витрины. Дерущихся у помоек бездомных. Видящих протянутые руки соплеменников.
Какой, бауырым, тебе Кувейт? Бытие определяет сознание. Не этому ли нас учили. Сильный давит на слабого. Сытый дразнит своей сытостью голодного.
Но есть идея. Бесшабашная, правда. Рассадить всех за длинный многоверстный стол по периметру страны. Дать каждому по караваю свежевыпеченного домашнего хлеба. И крынку - этакую посудину, с литр, не меньше, свежевыдоенного молока. И хорошо бы - всем по жіліку, почетной кости.
Человеку в принципе так мало надо. Разгладим же морщины. Важна лишь улыбка розовеющего лица.

Перевал
Чего опасаться смерти? Каждому Всевышний отмеряет свой век. И все же... Арба жизни со временем начинает скрипеть. И появляются тревожные думы.
В людском стане к мұшелному возрасту - двенадцатигодичному циклу - относятся настороженно, как бы с опаской. И с надеждой - перешагнуть бы его и дальше житье вновь продолжается. Не тревожься, дескать. Символическое самоуспокоение. Возможно. Но скрытый смысл есть.
Мљшел - это 13, 25, 37, 49, 61 и далее. Сакральная цифра - семь. Семь мљшелей - это 85 лет. Самодостаточный, в принципе, достижимый возраст. Иншалла сему. Оған келгендерде, келмегендерде бар.
Согласно народному поверью, науке отчасти, в мұшелный возраст якобы происходят генные и прочие таинственные процессы в плоти и душе. Время обострения мозговых клеток, пика фатальных возможностей человека, когда внутренние и внешние факторы (иногда - неблагоприятные), совместившись, “ломают” конкретную личность, вводят ее зачастую в критическое смятение. Подвержены этому не все. Лица творческого склада, особенно обостренного, - пожалуй, да.
В свой мұшел (плюс-минус) оставили бренный мир Аристотель (37), Навои, Белинский (37, умер от тяжелой болезни), Байрон (около 37, заболел лихорадкой), в 61 год - Гегель (заболел холерой), Золя, покончили с собой Хемингуэй и Цвейг, в 37 фатальные - Робеспьер (казнен), Пушкин (застрелен), Ван Гог (покончил с собой, перерезав ухо), Модильяни (умер от туберкулезного менингита), Маяковский (застрелился), Цветаева (49, покончила с собой), в 73 - Чингисхан, Сабит Муканов, Жорж Санд...
В этом есть все же какая-то сакральность.
Нынче летом (2013) посетил желанный уголок, связанный с одним из талантливейших людей нации - Оралханом Бокеем. Почти сверстники, я знавал его по журналистской кухне. Как истинно поэтическая душа, он притягивал к себе людей, но, близко не допуская, больше жил в своем, ему лишь известном мире. Поцелованный Богом, Оралхан родился в ауле Шынгыстау. Это Алтай, дивные райские кущи, казахские Шамбала и Тибет, еще таящие немало тайн. Эти места россыпью подарили не одно дарование. Оралхан из них - высокая и одновременно неприступная холодному и равнодушному взору вершина.
Он ушел из жизни в свой мұшел, 49 лет, на пике пришедшей славы - в театрах шли его пьесы, ставились фильмы, много писал как журналист, его переводили охотно, печатался в недосягаемой Москве. “Человек-олень”, “Осиротевший верблюд”, “Поющие пески” были переведены на другие языки.
Благодарные земляки готовились в мой приезд к его предстоящему юбилею - 70-летию. В доме-музее в Шынгыстау две молодки орудовали кистью, наводя последние штрихи. В этих трех небольших комнатах обычного сельского дома с подворьем, где есть писателю бюст, как-то по-своему ощущался оралхановский мир, напоенный духмяным запахом позднего августовского маральего духа и горного разнотравья, утреннего туманного марева, мистикой и поверьями алтайского найманства.
А в Катон-Карагае - столице этих мест, в двадцати от силы километрах отсюда, от оралхановского детства, наводили также последний марафет вокруг уже установленного величественного памятника. Сквозь прикрытую целлофановую прозрачную пленку проглядывалась фигура статного, шевелюрного, ни на кого не похожего Оралхана. Теперь в моем архиве на фоне техники и рабочих - десятки редких и, пожалуй, единственных фотокадров с разных ракурсов.
С внушительного постамента Оралхан смотрит на прославленные им же самим милые сердцу алтайские горы, за которыми лишь Гималаи, Китай, близкая и неблизкая Индия, где в один миг остановилось его мятущееся, байроновское сердце.
Вседержатель и вечный Пророк очевидно один знает - кому, когда, как и где надо бросить свой последний взор жизни из уходящей плоти на окружающий мир. Мир мистический, сакральный, мир символов и простых неприметных ежедневных реалий и бдений. Одни верят этому, другие хором отвергают. Называют стечением обстоятельств. Каждый волен думать по-своему. Но нынче шаманов разномастных и разнобайских от этого не убавилось.
Склонен все-таки с особым трепетом, неизменным уважением и негасимой верой относиться к мљшелю ушедших и ныне здравствующих. По сути, это одна лишь из семи-осьми вех жизни (пальцев обеих рук достаточно), уготованных судьбинушкой-тагдыром. От кочки до кочки. И каждая последующая впереди пополняет хурджун бренного.
Чем?
Блажен тот, кто оставляет нам переметную сумку, наполненную не звонким серебром и никчемным скарбом, а мудростью и знаниями, исходящими от достигнутого перевала.
Хвала-иншалла еще раз сему. Жеткеніде, жетпегеніде бар...

Снег
Вновь валит снег на Васильевском. Вся зима здесь такая. Мне это не в радость. В пять утра вставать, метлу и лопату в руки, два часа быстрой чистки брусчатки и тут же бегом в универ.
Питерская рань неприветлива. А история буквально дышит в затылок. Метешь и думаешь: “Вот рядом, на Черной речке, стрелялся Пушкин. Он-то наверняка метлу в руках не держал, африканский барин...”
Грешно так думать. Но молодость студенческая эгоистична. На пустой желудок и учеба невпрок. Какая история, какой Дантес, какой, к черту, новоявленный казахский Ломоносов, какие, к дьяволу, мысли добрые на бурчащую утробу? Эх, тяжел ты, гранит науки...
Спустя годы в родном южном городе валит еще в теплынь мокрый снег. Почти под Новый год. Утром - на самолет. Молочный туман рассеется, но наледи не избежать. Полет, скорее, задержится.
Желудок теперь сыт. Но на рандеву - с опозданием. Какой, шайтанство, самолет, надо было брать билет на поезд. Гложут думы. Вновь злость, недовольство... Но уже взрослые. Состоявшегося человека.
Это жизнь в двух ипостасях. Между ними - тревоги, заботы, утраты, суета, маета, удары жизни. Однообразие будней. Радости творчества и роста. Книги собственной выпечки. И снова студенчество, только поменялись ролями.
Но была бы возможность - без оглядки, не раздумывая, вернулся бы к прежней той стадии. К тем годам. Ведь это бесшабашность. Удивление. Восторг. Надежда. Амбиции. И ноль просвета впереди. Неведение, но вера. И страха почему-то нет. Это все молодость. Ей все по-барабану.
Получая одно - теряешь другое. Не бывает все время хорошо и все время плохо. Теперь ты это знаешь.
А оглядываться не грех. “Милые студенческие годы. Самые нежные. Самые теплые. Самые светлые”. Вот-вот, думай так. И не шипи, не обижай своих студентов. Будь добр. И поставь бездельнику авансом “пять”. Разве дело в оценке. Ее поставит сама жизнь.
А снег пусть валит. Очищая наши, отнюдь небезгрешные, Господи, души...

Почитание
Пристать к человеку может все - и чистое, и грязное. В народе по сему поводу много расхожих фраз. Но говорить надо больше о светлом. Пристать, приставание - в высоком смысле (по-казахски - жұғу, имеет и иной смысл - “заразиться”) - это мудрость, это взятый из рук старшего пример, достойный подражания и передаваемый дальше. В широком же смысле, мир держится на этом - подлинном уважении и почтении.
В конце 50-х годов ушедшего столетия вышла в свет на русском языке повесть Чингиза Айтматова “Джамиля”, известная и под другим чудесным названием - “Тополек мой в красной косынке”. Сократовское чутье Ауэзова узрело в молодом, еще не достигшем тридцатилетия киргизском парне, черты будущего классика вселенской литературы. Он стал опекуном Айтматова. Буквально.
Уже через пять лет, в 1963 году (через четыре года после Учителя, удостоенного той же высокой чести), Айтматов становится лауреатом Ленинской премии - самой высшей награды Советского Союза, а еще через 15 лет героем державы (Герой Социалистического Труда). Мухтар Омарханович, к сожалению, не успел стать свидетелем этой, сносящей голову, славы своего шакирта.
...Но “Джамиля”, как говорится, была “обмыта” на айтматовской даче на берегу Иссык-Куля, в Чолпон-Ате. Благодарный ученик пригласил учителя на дастархан. Ауэзов - гость. Во время үзіліс - перерыва перед главным блюдом - бешбармака по-кыргызски, Ауэзов вышел на неказистый балкон неказистой скромной дачи тех лет - полюбоваться синевой горного озера. Может, заодно курил. Не знаю. Но, возвратившись в торжественную комнату, увидел Айтматова, валявшего в ауэзовском кресле своего годовалого сына (сегодня это Аскар Чингисович, бывший дипломат, известная личность в своей стране. - С.К.) На острый, пронзительный, недоуменный взгляд Мухтара Омархановича Айтматов, смущаясь, изрек: “Ағай, я валяю своего сына (баланы ойнатып жатырмын) в кресле, в котором сидели Вы, чтобы от Вас, гения и мудреца, что-нибудь к нему пристало”.
Вот так вот. Не знаю, было это или нет, скорее всего - да, ибо услышал я это в свое время из уст другого ученика классика - Ануара Алимжанова во время его интервью мне для всесильного Всесоюзного радио в канун V конференции писателей стран Азии и Африки, организованной во многом благодаря неудержимой ануаровской энергии в тогдашней Алма-Ате образца 1973 года.
К чему это говорится? Узды старший непременно передает младшему, почитая его. Младший же изначально должен быть благодарен старшему и негласен перед ним. Этот незыблемый закон Степи в условиях дикого рынка постепенно не то что исчезает, но угасает точно. Нет былого почитания не только старших, но и друг друга. Сытость, левые, зачастую неправедные гроши, самодовольство, кеуде үру - амбиции, спесь, показная удаль - попутчики многих мира сего, не только молодых, маѓћа, впитавших с молоком матери правила не той мудрости и не той матрицы.
“Все в руках человека. Поэтому их надо как можно чаще мыть”. К словам польского мыслителя Станислава Леца и добавить нечего. Помимо первых строк в этом эссе.
В любом случае руки надо мыть. И душу заодно...