Андрей Губенко
В прославленную столицу Французской Республики я впервые отправился (не столько покорять, сколько быть ею покоренным) в дни, когда там была объявлена едва ли не высшая степень угрозы терактов. “Увидеть Париж - и умереть”, - мрачно острил я тогда перед коллегами, не вполне легально попивая в самолете дьюти-фришный cognac. Но обошлось.
И тем не менее: увидеть Париж - и умереть... В чем тайна парижского шарма, легендарного очарования самого романтичного города на свете? Все хоть сколько-нибудь просвещенные туристы и командировочные задаются этим вопросом, но не все могут сформулировать ответ. А некоторые скептически настроенные умы даже разочаровываются, заочно перевозбужденные литературным Парижем Дюма-пэра и Хэма, и вот, впервые оказавшись на его настоящих boulevards и avenues, заявляют: ничего, мол, особенного. Меньше Лондона, моложе Рима.
Это от невнимательности. Мы живем, увы, в мире копий - и не всегда удачных. Вещи, социальные институты, даже слова и понятия, которыми мы пользуемся (хоть сыр наш возьми, хоть профсоюзы), - все это зачастую оказывается лишь подделкой, которой грош цена.
А Париж - это подлинник

Карусель истории
Парижане, как и французы вообще, довольно брутальны в проявлениях своего вольнолюбивого естества. Они беспрестанно митингуют, на улицах вызывающе свистят и курят (в том числе и дамы), при всей своей элегантности окурки бросают прямо на trottoir, а могут и помочиться в подворотне. В обед пьют вино, а любовью занимаются непосредственно в кущах Люксембургского сада, под стенами дворца, где заседает верхняя палата французского парламента.
В общем, в сегодняшнем слегка душноватом мире политической корректности, фаст-фуда, англоязычной попсы и англосаксонского же прагматизма Париж выглядит эдаким островком свободы. (Не социальной, разумеется - французская бюрократия будет посвирепее любой другой - но площадной, уличной свободы проявления бунтарского человеческого духа.) Как всегда, впрочем: ведь Париж - традиционно город фрондеров и бузотеров, что при Бурбонах, что при Саркози...
И вот, вслушиваясь в воркующую французскую речь, наблюдая здешний несколько сибаритский образ жизни, не считаешь таким уж праздным любопытство: а как закрутилась бы carrousel истории, если б лорд Нельсон не захватил флот Наполеона в Трафальгарском сражении? И вместо чопорных британских (американских) джентльменов нынешний мировой порядок создали бы бедовые наполеоновские маршалы - авантюристы и эпикурейцы.
Как изменился бы облик современного глобального мира, будь планетарная гегемония не у пуритан-англосаксов, а у галлов-раблезианцев? В качестве быстрой еды предлагали бы не гамбургеры с чипсами и пивом, а вино с устрицами и сыром? Работникам предоставляли бы оплачиваемый отпуск во время карнавалов? Деловые костюмы носили бы не синие, черные и коричневые, но красно-желтые, оливковые и небесно-голубые?..
Общее место, конечно, что история не терпит сослагательного наклонения. И все-таки жаль! Жаль, что лорд Нельсон победил французов и испанцев при Трафальгаре. В результате чего стандартный обеденный перерыв составляет у нас нынче всего час, а не три, как того требует романо-европейская сиеста...
Впрочем, кое-чему Франция и ее квинтэссенция - Париж все-таки научили человечество. Таких вещей, вообще, немало, но остановимся на одной, зато самой главной - на том свете.

Вечно перестраивающийся Лувр

Праздник - это когда всегда с собой
Граф Лев Николаевич Толстой начинает свою славянофильскую сагу о противостоянии воинствующего Запада и особого русского мира с едкого описания петербуржского светского salon придворной фрейлины Анны Шерер. Признаться, тут я солидарен со знаменитым писателем: меня также всегда коробил отечественный гламур во всех его проявлениях, будь то негоциантское бордо на благотворительных аукционах или сюрреалистические бутики в турецких универмагах южной столицы. По роду деятельности я регулярно приглашаюсь на разнообразные пати и тусы, но хожу лишь на те, где могу обменять свое время на какие-либо материальные ценности, в остальном же предпочитаю светским вечеринкам рыбалку, а гастрономическим заведениям - домашнюю кухню.
Одно время я даже думал, что я мизантроп.
И все же диагноз оказался не столь безнадежным: просто я не люблю какого бы то ни было обезьянничанья, а вся эта наша местечковая светская жизнь, как я осознал по прошествии времени и перемещаясь в пространстве, - не что иное, как попытка подделаться под Запад. И попытка, надо сказать, убогая: только иногда - в меньшей степени, как в упоминавшемся Санкт-Петербурге два века назад, а иногда - в чудовищной, как здесь и сейчас...
Не суть. А важно то, что окончательно осознал я это в Париже. Вероятно, благодаря той самой его подлинности, оригинальности, аутентичности. Не секрет ведь, что именно тут были придуманы и, во всяком случае, вошли в обиход большинство высше-общественных институтов - все эти, как выпевал бард, “пляжи, вернисажи или даже... экипажи, скачки, рауты, вояжи” (ну и прочие пассажи). Взять, к примеру, хотя б такое явление, как мода, которая - разумеется, в современном ее понимании: с кутюрье, домами моделей и сезонными коллекциями - возникла как раз в столице Франции, пусть, во многом, и трудами портных-легионеров.
Или другой характерный пример - restaurants (опять-таки в сегодняшнем смысле, то есть с индивидуальным обслуживанием “а ля карт”) - тоже парижское изобретение. Иные из них, открытые не одну сотню лет назад, стали символами целых эпох. “Прокоп” (Le Procope) в Латинском квартале - эпохи Просвещения. “Лаперуз” (La Perouse) - Прекрасной эпохи (Belle Epoque), закончившейся Первой мировой войной. “Максим” (Maxim’s), которым владеет Пьер Карден, и “Фуке” (Fouquet’s) на Елисейских Полях - нашей не менее прекрасной, но продолжающейся еще эпохи...

Нотр-Дам: нетуристический вид;

Во французской столице впервые в истории распахнул двери для широкой публики музей (Люксембургский дворец в 1750 году), открылся первый на свете универсальный магазин с фиксированными ценами и ценниками на товарах (“Бон Марше”, что значит “Хорошая покупка” - в 1850 году), прошла мировая премьера синематографа братьев Люмьер в 1895-м в “Гранд-кафе” на бульваре Капуцинок. (Да, к слову, и сами cafe - жанровые ресторанчики, а не просто первоначальные кофейни - приобрели славу именно на парижских улицах и отсюда распространились по всему миру.)
И хотя оперу с балетом изобрели, очевидно, не французы, именно в Париже посещение этих культурных мероприятий превратилось в великосветский ритуал, в ходе которого принимались государственные решения, заключались деловые сделки и складывалось общественное мнение. Так, например, в колоссальном здании парижской “Оперы” непосредственно сцена и театральный зал не занимали и пятой части площади театра, все же остальное составляли фойе и многочисленные салоны, где собирались кружки и вертелся свет...
Вся эта премьерность, первичность Парижа не может не впечатлять. Но дело не только в том, что оригинал несоизмеримо ценнее - и потому интересней - любой, даже самой конгениальной копии. Органическая связь парижского шика с атмосферой, в которой он был взращен - от рыцарских пиров Карла Великого и куртуазных балов “надцатых” Людовиков до круглосуточных аристократически-богемных попоек в духе “Фиесты” и “Праздника, который всегда с тобой” - вот что онтологически оправдало в моих глазах светскую жизнь. Вот почему, очутившись в столице Франции, я вдруг понял, что раздражал меня прежде, оказывается, не гламур, как таковой, а лишь наша отечественная карикатура на него.
И что на самом деле я, пожалуй, даже не прочь стать светским львом. Ну или хотя бы снобом. Но только, чур, в Париже. (Вот такие метаморфозы под мостом Мирабо. А кто-то еще говорит: ничего особенного.)

исповедальня в нем;

Вот уж у кого здесь никогда не было проблем, как изощренно убить время.
...Купить смеха ради какой-нибудь пленэр на выставке непризнанных художников Моне и Дега, Сезанна и Писарро на бульваре Капуцинок, которую будущие импрессионисты, отверженные академическим Салоном, устроили, чтобы в буквальном смысле не умереть от голода после суровой зимы 1874 года...
...Залакировать абсент вишневой наливкой в кабаре “Проворный кролик” (Lapin Agile) на Горе Мученика Св. Дионисия (Montmartre) в компании авангардистов-авантюристов Тулуз-Лотрека и Ренуара, Пикассо и Модильяни под аккомпанемент французского аккордеона. А спустя полвека продолжить веселье в “Красной мельнице” (Moulin Rouge) под канкан и выступление шансонье Ива Монтана и Эдит Пиаф...
...Пошататься по знаменитым артистическим кабачкам в районах аббатства Св. Германия в полях (Saint Germain de Pres) и Парнасской горы (Montparnasse): заценить, в частности, пивную “Лип” (brasserie Lipp), которая в былые годы считалась лучшим литературным салоном Парижа, за что ее хозяин Марселлин Липп даже получил орден Почетного легиона. Затем “подзарядить батарейки” по соседству в заветном кафе “Две образины” (“Де-Маго”, Des Deux Magots), где как бы невзначай встречались “книгопродавцы с поэтами”, после чего легко переместиться в экзистенциалистский погребок “Табу” (Le Tabou).
И так далее: “Флора”, “Палитра”, “Ротонда”... Может, и застать кого-то из завсегдатаев “больших кафе” Парижа - а это практически все мировое литературное хулиганство от декаданса до постмодернизма. Оскар Уальд, Шарль Бодлер, Поль Верлен, Артюр Рембо, Стефан Малларме, Морис Метерлинк, Анри Бретон, Гийом Аполлинер, Джеймс Джойс, Сэмюэль Бэккет, Генри Миллер, Скотт Фицджеральд, Альбер Камю, Жан-Поль Сартр, Антуан де Сент-Экзюпери, Борис Виан, Габриэль Гарсия Маркес - все они любили здесь выпить, закусить... ну и подизелить. И, конечно, творить.
Эрнест Хемингуэй в кафе Closerie des Lilas шлифовал окончательный вариант “Фиесты”. Марсель Пруст, чаевничая с подсохшим пирожным, вдруг сравнил его с человеческой памятью - и тотчас задумал свой многоэтажный роман “В поисках утраченного времени”. А Илья Эренбург, сочиняя в дешевой и популярной закусочной La Coupole (ныне, к слову, входящей в мишленовский красный гид) репортажи для “Известий”, придумал тот самый пафосный слоган “Увидеть Париж - и умереть”...
Кстати, насчет значения этих, на первый взгляд, логически не вполне связанных друг с другом слов бытуют многочисленные, и порой весьма спекулятивные версии. Тогда как, возможно, смысл афоризма буквален.

автор на распутье

Некрокультурная
революция
О французском искусстве жить (в том числе и светски жить) известно довольно подробно. Но не меньше, чем art de vivre, меня впечатлила в Париже еще одна местная практика, пусть, в силу своей специфики, и не столь разрекламированная - art de mourir. Искусство умирать - изящно, остроумно, благородно... короче, по-светски.
(Это я эпатирую.) Речь идет, конечно, не о каком-то особенном инфернальном таланте соорудить гримасу попристойней при инфаркте или инсульте. Но о хорошо развитой инфраструктуре, сопровождающей дорогу с этого света на тот с ее обыкновенными вехами: увечьями и болезнями, старостью, смертью и, в конце концов, тем, что потом.
Существование атеиста, по логике, заканчивается урной с прахом, верующего - иной, загробной жизнью, более или менее длинной, а то и вовсе вечной. Человек же светский попросту съезжает на другую квартиру.
Почивший публичный персонаж - будь то политик, артист, писатель и т.д. (а хотя бы и вышеупомянутый сноб) - может быть сравним с гостем, которого ждали на званый ужин, но который так и не пришел. Кого-то собравшаяся компания будет обсуждать дольше и азартнее, кого-то - лишь изредка и мимоходом; зависит от того, как часто возникнет к тому повод (а это, в свою очередь - от масштаба личности). Гения, понятное дело, помянут чаще, но и о простом смертном будут болтать не как о мертвом, но как об отсутствующем.
Париж - светский город, и всякому, кто здесь принадлежит обществу: публике, поклонникам, электорату, - обеспечено бессмертие. (Пусть и разной, так сказать, интенсивности - в соответствии с рейтингом упоминаемости...) Нужно лишь попасть в “обойму” при жизни и не выпасть из нее после.
Что до первого, то тут это понимается несколько иначе, чем у нас: надо прославиться. Сделать шлягер, создать шедевр, открыть ресторан или закон, написать роман или с Эйфелевой башни... Короче, заработать в обществе то, что французы называют reputation, реноме. Ну а для того, чтобы не растерять впоследствии эту драгоценную репутацию, никогда не следует надолго исчезать из виду.
Для чего окончательную свою “квартиру” необходимо постараться приобресть в престижном месте, что всегда на слуху и на виду. На одном из центральных парижских кладбищ.

Парижский дворик

В Париже, как нигде еще, живые и мертвые (парижане разных эпох) существуют в тесном соседстве друг с другом. А три главных его кладбища: Восточное (“Пер-Лашез”), “На Монмартре” и “На Монпарнассе” - являются полноценными историческими кварталами города, где нашли приют знаменитости со всего света, последовавшие уже трижды упомянутому принципу: “Увидеть Париж - и умереть”.
Париж то есть, помимо всего прочего - еще и столица кладбищенского гламура.
Кто-то возразит, что подобные элитарные погосты имеются и в других мировых столицах: Хайгейт - в Лондоне, Тестаччо - в Риме, Ваганьковское кладбище - в Москве. Однако современными светскими некрополями они стали все-таки по примеру Парижа, где в рамках прочих наполеоновских инициатив муниципалитет в 1804 году приобрел у частных владельцев участок земли под будущий “Пер-Лашез”, а чтоб добавить месту “респектабельности”, подхоронил авторитетные останки нескольких давно скончавшихся великих мужей. До тех же пор, напомним, преставившихся горожан хоронили либо на церковных дворах, либо за пределами города. И только в последние два века новая парижская мода на эстетские памятники и престижные могилы (в центре города) постепенно распространилась на Европу, а затем и остальной мир.
Этим, однако, вклад парижан в мировую некрокультуру не ограничивается.
Так, для особо выдающихся граждан здесь была учреждена отдельная усыпальница - Пантеон, и только затем эту идею позаимствовали другие страны. В соседней Британской империи, в Вестминстере, к августейшим особам стали подкладывать великих людей неголубой крови. В СССР для политических и военных бонз советского государства соорудили почетный некрополь у стены Московского Кремля на Красной площади. И даже римский Пантеон, который в архитектурном смысле послужил образцом для парижского аналога, в функциональном отношении стал его последователем.
Конечно, первопричина многих парижских социальных изобретений - французская революция (эгалите и т.п.), но ведь и в самих революциях первенство опять-таки за французами. До 1789 года и слова-то такого не знали - разве что в науке (термин принадлежит Копернику). И, кстати, если раньше многие гнусности и жестокости уже нашей, социалистической революции 1917 года я считал невиданными и беспрецедентными, то со временем убедился, что и революционный террор, и воинствующий атеизм, и экспроприацию большевики подсмотрели у Маратов и Робеспьеров. У которых унаследовали также и паучью манеру поедать друг дружку. (Просто в чем-то “превзошли” французских учителей - например, отменив вовсе частную собственность; а в чем-то до них не “доросли” - когда не прилюдно гильотинировали монаршую семью на эшафоте, а стыдливо расстреляли ее в лесу.)
Кстати, у парижан все последующие революционеры позаимствовали и еще один социокультурный феномен - культ мертвой личности. В принципе, он, конечно, не нов: забальзамированную плоть отруководивших свое вождей почитали еще египтяне. Однако потом эта практика была основательно забыта, пока в 1840 году фрегат “Прелестная курочка” (La Belle Poule) не доставил прах Наполеона с острова Св. Елены. Заключив его в многослойный саркофаг и установив в Доме инвалидов, этой инсталляцией обожавшие Наполеона французы возобновили древний языческий обычай, и с того времени на лице земли появился не один новейший мавзолей с мумиями революционеров и реформаторов...
Однако упомянутый Дом инвалидов послужил для других наций и примером отношения к еще живым. До тех пор, пока в XVII веке в Париже не были учреждены первые государственные дома призрения для военных ветеранов и калек, системное милосердие оставалось делом исключительно церкви. Сегодня, благодаря общему смягчению нравов, прежние штучные богадельни эволюционировали в централизованную систему, предусматривающую самую разную социальную помощь всем слоям населения: от пенсий и пособий до хосписов для безнадежно больных. Но не будем забывать, с чего начинался современный собес - с заботы короля о своих пострадавших на войне солдатах.
К слову, в Доме инвалидов (правильней переводить его все-таки “Отель инвалидов”, Hotel des invalides) и сейчас доживают век на полном пансионе около ста ветеранов кампаний, осуществленных за последние десятилетия Третьей, Четвертой и Пятой Французской республикой.

Площадь Согласия: перспектива фаллических символов Парижа

Но, конечно, заботой о костях, о высыхающей или уже высохшей плоти пресловутое art de mourir не ограничивается. Величественные соборы Парижа, в которых душа укрепляется наглядностью (если угодно, материальностью) спасения и бессмертия - вот узловые элементы упомянутой инфраструктуры, сопровождающей дорогу с этого света на тот.
Кафедральный собор Святого Людовика (Сен-Луи) и Базилика Святого сердца (Сакре-Кёр), храм Марии Магдалины (Мадлен) и часовня Святая Капелла (Сент-Шапель), церкви Сен-Сюльпис, Сен-Дени, Сен-Северен, Сен-Жермен, Сент-Эсташ, наконец, прославленный Нотр-Дам... Всего 132 католических небоскреба, созданные во всех существовавших на свете стилях: от классической античности до пламенеющей готики. Ажурные громады, иные за сто метров высотой - благодаря архитектуре и музыке (органной и органичной) их интерьер и теперь еще кажется уходящим в самые небеса.
Что, строго говоря, является не совсем иллюзией.

Париж - Алматы