Мурат Уали
“Наука не пиво - в рот не нальешь” - любимая фраза микрошефа.
“Make love, not war” - лозунг сексуальной революции.

Неотразимое
обаяние физики
После того как в 1958, 1962, 1964 годах советские физики получили три Нобелевские премии, престиж физики взлетел в небеса. Наибольший общественный резонанс выпал на долю премии 1964 года, которую получили Александр Прохоров и Николай Басов за создание квантового генератора света - лазера.
Открытие лазеров, покорение атома, триумфальное шествие КВН, книги и фильмы про физиков создали в стране атмосферу уважения и преклонения перед возможностями науки и техники. Школьники, дружившие с математикой, оказались в плену неотразимого обаяния физико-математических наук. Конкурс на физфаки университетов и физико-технические институты, а затем в аспирантуру был невероятным. И мы - сначала алматинские школьники, потом алматинские студенты, а затем и московские аспиранты - пребывали в плену этого обаяния физики. Его не мог поколебать даже главный демотиватор советской науки - низкие зарплаты.

Несостоявшийся
разгром
А ведь перед этим взлетом советская наука в конце 40-х - начале 50-х годов находилась на грани вырождения. В августе 1948 года состоялась сессия Всесоюзной академии сельхознаук имени В.И. Ленина (ВАСХНИЛ). На сессии выступил президент академии, Герой Социалистического Труда Трофим Лысенко и провозгласил единственно верным агробиологическое учение Мичурина-Лысенко, которое утверждало, что рожь может породить пшеницу, елка - березу и тому подобные глупости. Генетику объявили “продажной девкой империализма”, и в СССР начался погром современной биологии. Биологов-генетиков исключали из партии, выгоняли с работы, сажали в тюрьмы.
Над советской наукой начали сгущаться тучи. В очереди вслед за биологией стояла физика. По примеру сессии ВАСХНИЛ в 1949 году должно было пройти Всесоюзное совещание руководителей физфаков университетов.
Группа преподавателей физфака МГУ стала утверждать, что “принцип неопределенности, корпускулярно-волновой дуализм и прочие идеалистические извращения пустили глубокие корни в теориях таких физиков, как Эйнштейн, Бор, Гейзенберг, Шредингер”, а некоторые советские физики идут на поводу “вредоносных теорий, порожденных англо-американской растленной буржуазией”, а также страдают “космополитизмом” и “низкопоклонством перед буржуазной наукой”. Такая бдительность ученых, естественно, нашла понимание в ЦК КПСС. Под руководством вождя народов - “корифея науки” там началась подготовка к очередному процессу. В СССР должна была возникнуть новая марксистско-ленинская физика, отрицающая теорию относительности и квантовую механику.
Академик Анатолий Александров вспоминал: “Вскоре после войны меня вызвали в ЦК партии и завели разговор, что квантовая теория, теория относительности - все это ерунда. Особенно старались два деятеля из МГУ. Но я им сказал очень просто: “Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий и ни из чего другого. Поэтому если от них отказаться, то надо отказаться и от бомбы. Пожалуйста, отказывайтесь от квантовой механики - и делайте бомбу сами, как хотите”. Но бдительных идеологов из ЦК КПСС на мякине не проведешь. Известно, что в Политбюро вызывались корифеи физики - академики Абрам Иоффе, Игорь Курчатов, Игорь Тамм, возможно, и другие. Каждому из них предлагалось стать докладчиком на предстоящем совещании, что означало стать могильщиком современной физики в стране. Но никто из них под предлогом занятости в Атомном проекте не согласился. Совещание не состоялось. Зато в августе 1949 года состоялось успешное испытание атомной бомбы на полигоне в Семипалатинске. Готовившиеся посадочные и расстрельные списки были заменены наградными. Физики-атомщики были осыпаны орденами, званиями, премиями, дачами и автомобилями.
Атомная бомба, так нужная вождю, спасла физиков. Разгром физики, подобный лысенковскому разгрому биологии, не получился. А точнее, был отложен до первой неудачи атомщиков. Окончательно угроза советской науке рассеялась лишь 5 марта 1953 года.

Спасительная
“оборонка”
К 1960-м годам в Казахстане как “космической гавани”, “кузнице ракетно-ядерного щита”, “кладовой всех элементов системы Менделеева” был сконцентрирован крупный образовательный, промышленный и оборонный потенциал. Наука становилась частью промышленной и образовательной политики и потому была востребованной и общественно важной. В то же время по количеству научных работников - один на 400 человек - Казахстан серьезно отставал от других республик: РСФСР - один на 142, Украина - один на 250, Белоруссия - один на 220. Чтобы сократить отставание, Президиум Академии наук Каз ССР в 1966 году разработал план подготовки специалистов физико-математических, химико-технологических и биологических специальностей в крупных научных центрах Советского Союза. Пик обучения национальных кадров в целевой аспирантуре пришелся на 1980-е годы.
Я и мои знакомые алматинцы попали в Москву - в целевую аспирантуру Академии наук СССР. Больше всех повезло Хакиму Булибекову, который попал в старейший Физический институт Академии наук, расположенный в центре Москвы. Он ходил гордый и весь светился от блеска Нобелевской премии своего научного руководителя Николая Басова. Мы же скромно ходили в тени своих микро- и макрошефов и ездили в институты на окраине Москвы.
Как было сказано выше, успешная реализация Атомного мегапроекта предотвратила разгром физики. А потом подоспели Ракетный мегапроект, Противоракетная оборона, химическое и биологическое оружие.
Прикладную математику, вычислительную технику и кибернетику (такую же, как и генетика, “продажную девку империализма”) стали развивать именно потому, что надо было производить трудоемкие расчеты кинетики атомных и термоядерных взрывов и баллистики траекторий ракет. Трудоемкость первоначальных ручных вычислений была так высока, а эффективность настолько мала, что при росте числа взрывов и пусков ракет за арифмометры пришлось бы посадить все население Советского Союза. Проще было оправдать кибернетику и начать разработку и применение ЭВМ.
Химия получила мощный толчок благодаря необходимости разделения изотопов урана, синтеза новых взрывчатых веществ и эффективных топлив для баллистических ракет, создания химического оружия. Разгромленная биология стала возрождаться для того, чтобы изучать влияние поражающих факторов ядерных взрывов на человека и животных, а также для создания биологического оружия. Таким образом, так называемая “оборонка” спасла от вырождения не только физику, но и другие естественные науки.
В 1980-е годы Рональд Рейган провозгласил знаменитую программу Стратегической оборонной инициативы, получившей название “Звездные войны”. В США начались исследования и эксперименты по созданию нового космического оружия: электронных пучков, мощных боевых лазеров, рентгеновского лазера с накачкой ядерным взрывом и суперкомпьютеров для управления всем этим “железом”. Мысль об орбитальных лазерных установках, расстреливающих территорию СССР, была поистине ужасающей для советского руководства и генералов от ВПК. Кстати, эти сложнейшие научные проблемы не решены до настоящего времени. Возможно, тогда это была попытка обмануть СССР и раскрутить на новый виток гонки вооружений. Во всяком случае, советский ВПК проглотил наживку.
Теперь советская физика должна была дать адекватный ответ программе “Звездных войн”. Наши аспирантские темы в той или иной степени оказались связаны с плазмой, мощными лазерами или электронно-пучковым оружием. Мохнатая лапа ВПК (или КГБ) была видна и в гуманитарной сфере. Как говорила наша знакомая аспирантка-экономист из МГУ, наиболее диссертабельными темами, в том числе и ее, было исследование развития экономик западных стран - вероятного противника. То, что не относилось к “оборонке”, советское государство интересовало мало, и соответственно финансировалось. А ведь в физике от этого сильно зависело создание экспериментальной установки и общий успех продвижения диссертации. Спасибо родному ВПК за наше счастливое аспирантство.

Эпоха
“вечеренкизма”
В первый год аспирантуры скромное обаяние науки обычно подвергается испытанию соблазнами “огней большого города”. Наши аспирантские души в Москве, так же как электроны в атоме, оказались во власти дуализма. Диссертации и решения великих уравнений казались далеким и призрачным будущим. Более актуальными были сдача кандидатского минимума, изучение местной банно-пивной культуры и походы в другие общаги для знакомства с земляками и землячками. Иногда даже посещался театр, но чаще всего совершались набеги в соседние блоки на аппетитный запах плова или бешбармака, и эти вечеринки плавно перетекали в посиделки до самого утра. По аналогии с идеализмом, ревизионизмом и прочими буржуазно-философскими “измами” мы назвали это вечеренкизмом.
Наша знакомая аспирантка-экономист жила в общаге главного здания МГУ. Как мы быстро поняли, там регулярно проводились дискотеки, устраивались авторские вечера известных людей, там бурлила заманчивая интернациональная тусовка. В нашей же аспирантской общаге Академии наук на Дмитрия Ульянова из иностранцев вспоминаются лишь вьетнамцы. А вот в МГУ обитали не просто квазииностранцы из социалистического лагеря, а самые настоящие - из Англии, ФРГ, Канады, Японии и прочих “инопланетных” для советского человека стран. Но эта маленькая модель свободного мира была огорожена моделью “железного занавеса”. Действовал строгий пропускной режим. Причем вход охраняли не бабушки-вахтерши, а настоящие милиционеры. Для получения пропуска требовалась заявка в бюро пропусков от проживающего аспиранта и его документ, гость должен был оставлять на пропускном пункте свой документ и покидать общежитие не позже 23 часов, запрещалось проносить спиртные напитки. Это был самый сложный метод проникновения на заветную территорию. Самым простым методом было - прикинуться местным аспирантом из Монголии. Самым рискованным - перелезть через забор под светом прожекторов, как матросы - через ворота Зимнего дворца в фильме “Ленин в Октябре” (благо видеокамер тогда еще не было).
Наша знакомая стала нашим резидентом за “железным занавесом”, и база вечеренкизма переместилась в МГУ. Праздновать дни рождения, сдачу кандидатского минимума, какой-нибудь День благодарения или взятия Бастилии мы летели в МГУ как мухи на мед. Через свою резидентуру мы знакомились с представительницами многонационального Советского Союза, а также с англичанками, немками и прочими скандинавками. Порой для острастки нам рассказывали легенды про комсомольский патруль, про рейды и проверки комендантов, после которых некоторым отчаянным жигитам приходилось выпрыгивать через окна, но ничего подобного мы не видели. В стране начиналась перестройка, и в зоне “Д” главного здания МГУ царил культ свободы и русского языка. Все иностранные аспиранты и стажеры знали и понимали русский язык, и в общении с ними мы не чувствовали себя рыбой, выброшенной на лед.
Начинались вечеринки вполне чинно, но потом заходили новые парни и девушки, открывались новые бутылки, компания расширялась. Читались стихи, и неизменным успехом пользовалось, например, “пушкинское”:

Пока мы физикой горим,
И не имеем жен ревнивых,
Мой друг, науке посвятим
Души прекрасные порывы.
Верь, аспирант, из тьмы, из мрака
Взойдут иные времена.
И, может быть, в дипломах ВАКа
Напишут наши имена.

А друзья произносили такие красивые тосты, что иностранцы сидели с разинутыми ртами. Неотразимое обаяние физики действовало и на них. Потом спорили о социализме с человеческим лицом или танцевали, а на попытки подискутировать о советско-американских “Звездных войнах” одна англичанка мудро заметила: “Мake love, not war”... Ну что ж, love так love.
Утром, выходя из комнаты, в тамбуре блока встречалась соседка-немка с красными от бессонницы глазами. Она молчала, а в глазах то ли восхищение, то ли осуждение за то, что всю ночь не давали ей спать...
Это был расцвет недолгой эпохи вечеренкизма.
Если повода для визита в МГУ не было, а в общаге вьетнамцы начинали жарить селедку, то от запаха можно закрыться в блоке, накрыться одеялом и читать книжку “Древние тюрки” Льва Гумилева или “Историю КазССР” Ермухана Бекмаханова. В те годы такие книги в обычных библиотеках, даже в Ленинке, не почитаешь. Они были надежно спрятаны в спецхранах. Но однажды один из нас познакомился с московским татарином из Института истории и археологии, имевшим свободный доступ к спецхранам и ксероксу. Из чувства тюркского братства за вполне умеренную цену он поставлял книги из спецхрана в откопированном на ксероксе виде. Вряд ли он стремился к обогащению, копируя лист за 2 или 3 копейки. Скорее всего, он трудился за идею.

Обратный отсчет
Время - самое дорогое, что есть у аспиранта. На втором году пришло понимание, что идет обратный отсчет. К тому же микрошеф неоднократно повторял: “наука не пиво - в рот не вольешь”. С вечеренкизмом как с порождением чуждой советским аспирантам буржуазной морали было покончено. Но оставались потери времени утром и вечером, на дорогу от общаги на Ульянова до института в Бескудниково и обратно. Пришлось стать “мертвяком”. Так называли аспиранта, который, будучи прописан в общаге, в ней не жил, а снимал квартиру. Для его соседа по комнате это была улыбка Фортуны. Ведь счастливчик оставался один в комнате, а комендант не мог подселить к нему никого. Мертвяков было не так много, их ценили, за ними охотились, их даже покупали и продавали. Я свою мертвую душу обменял на телевизор. Конечно, телевизор - тоже пожиратель времени. Но в стране шла перестройка, и хотелось быть в курсе исторических событий. А вот у Хакима начали проявляться симптомы демотивации. Он говорил о том, что аспиранты - просто вьючные животные, на которых ездят и возят грузы московские ученые, а потом нас просто выметут из Москвы, как ненужный сор. Вместо того чтобы писать диссертацию, он начал писать сказки.
А часы обратного отсчета тикали неумолимо. Редко кому удавалось пройти защиту до окончания срока аспирантуры. Обычно предпоследней точкой отсчета было окончание этого срока, прекращение выплаты стипендии и выписка из общаги. В паспорте ставился штамп “Выписан”, и это могло иметь неприятные последствия при встрече с “неподкупной” московской милицией. Приходилось переходить на подпольное положение или лететь домой дописывать диссертацию, возвращаться в Москву, и так не раз мотаться туда-обратно. Билет на самолет Москва - Алма-Ата стоил 62 рубл 50 коп. Но его не так просто было купить, если, конечно, покупаешь не за месяц вперед. Мы научились брать билет на любой день. В окошко авиакассы говоришь пароль: “Вам привет от Армана”, даешь 72 рубля без сдачи и тут же получаешь билет.
В конечном счете диссертация была у всех защищена. И вот тогда в дипломы ВАКа вписали наши имена: Аскар, Камбар, Мурат, Сайраш, Света, Шолпан и др. А вот Хаким Булибеков бросил аспирантуру и поступил на Высшие сценарные курсы Госкино. Он провел в Москве еще два года. Но это уже другая история.