Андрей Губенко
“НП” продолжает исследование аномалии, зафиксированной по улице Мира, угол Советской (Желтоксан, угол Казыбек би) в южной столице. Речь, как наверняка поняли наши постоянные читатели, - о призраке юной девы, “поселившемся” в бутике Beautymania на первом этаже старого (по алматинским меркам, конечно) трехэтажного дома. Предположив, что привидение каким-то образом связано с самим местом, мы обратились к известному семиреченскому краеведу Владимиру Проскурину и попросили рассказать его об истории этого уголка города как в царский период, так и в советскую эпоху. А пока наш эксперт готовит комментарий (он проживает ныне в Берлине), мы решили припомнить, какие еще эзотерические сюжеты связаны с Верным - Алма-Атой - Алматы

Переселение душ:
с погостов - в хрущевки
Вообще историко-географическая аура нашего города благоприятна, если можно так выразиться, для проявления всевозможных мистических феноменов. В первую голову тому причиной драматическая судьба города как в современный его полуторавековой период, так и раньше, ведь люди здесь, как свидетельствуют археологические находки, жили задолго до того, как весной 1854 года отряд майора Перемышльского на берегу реки Алматы заложил укрепление Заилийское, переименованное вскоре в Верное.
Но, сдается, прежде осесть тут людям основательно не давали разрушительные сели и землетрясения, которые, естественно, регулярно случались у подножия Заилийского Алатау и до того, как стали фиксироваться в русских хрониках. Уничтожая в считанные мгновения труды нескольких поколений и прерывая таким образом связь времен.
Добавим к этому подчас трагические метаморфозы в судьбе и города, и всей страны в ХХ веке.
В результате Алматы во многих районах покоится буквально на костях. В южной столице попали под городскую застройку, по свидетельству историков, около трех десятков исторических погостов: от сакских курганов под нынешней Площадью Республики (разумеется, покрытых многометровым слоем камней и грязи после селевых потоков) до центрального кладбища Верного, располагавшегося на нынешней территории железнодорожного вокзала “Алматы-II” (к которому вела улица Старокладбищенская, а уж затем и Вокзальная, и Сталина, и проспект Коммунистический, и наконец ныне Абылай хана).
Множество кладбищ располагалось вдоль Ташкентской аллеи, на территории храмов (во всем христианском мире умерших было принято хоронить у церквей - где до XIX, а где и до ХХ века), в советское время разрушенных. Одно из самых больших захоронений - в бывших владениях Иверско-Серафимовского женского монастыря, который был закрыт после революции. Позже как раз на этом месте построили промышленную зону эвакуированного во время Великой Отечественной войны машиностроительного завода имени Кирова. Другое разоренное кладбище располагалось при Свято-Вознесенском соборе, в нынешнем Парке 28 гвардейцев-панфиловцев. Храм, как известно, спасся, а вот кладбище - нет.
В общем, всех срытых могил и не сосчитать. Ну а где кладбище, там - ясное дело, и привидения. Вот так и “переселились” некоторые неприкаянные души прямиком со старинных погостов в советские хрущевки.
Не будем забывать и еще одного, сопутствующего всем этим загробным метаморфозам “обстоятельства”: кровожадной истории прошлого века, когда было замучено огромное количество людей, причем частенько завтрашними жертвами становились вчерашние палачи... Думается, эти последние были особенно подходящими, прямо-таки образцовыми кандидатами не только в ряды КПСС, но и в последующие вурдалаки.
Так, поговаривают, что привидений в музее “Умай”, который располагается в бывшем здании госбезопасности КазССР по улице Дзержинского (раньше - Узун-Агачская, сейчас - Наурызбай батыра) наберется побольше, чем собственно сотрудников. Из той же когорты и призраки японских военнопленных, немало понастроивших в городе после войны: от гидротехнических сооружений в районе ГЭС-1 по горной дороге на Большое алматинское озеро до подземных катакомб под бывшим кинотеатром “Казахстан” - а затем и нашедших там последний приют...

Чолоказаки Кураевы
Вот в таком лихом социально-историческом контексте, в такой питательной метафизической среде и стоял себе тихонечко в начале XX века интересующий нас купеческий особняк во второразрядной части города Верного, на пересечении улиц Иссык-Кульской (Мира) и Губернаторской (Советской). Повторимся, мы пока не дождались комментария Владимира Проскурина, но известно, что до революции в этой части города строили свои дома господа средней руки: крупные чиновники (не так, однако, чтоб очень, не те, которым дают в особо крупных размерах), штабс-капитаны, купцы второй гильдии с величиной объявляемого капитала не меньше 20 тысяч, удачливые адвокаты, иногда и люд поподлее.
Но вообще это был тогда почти центр города: улица Губернаторская (а затем, по иронии судьбы - Советская) одним названием говорит уже о своем статусе, и всего несколькими кварталами восточнее, на углу проспекта Колпаковского (Ленина, Достык), как следует из плана г. Верного, составленного землемером Поповым, жил сам тогдашний семиреченский областной аким. И, скорее всего, деревянный полутораэтажный особняк, о котором идет речь (и который, к сожалению, не сохранился, на его месте сейчас располагается другой дом, построенный много позже), если и не был спроектирован самим Зенковым, первым по популярности верненским зодчим, то явно сделан кем-то из его учеников и под его, Андрея Павловича, непосредственным и сильнейшим влиянием. 
Дело в том, что подобного рода особняки стали особо модными в городе после катастрофического землетрясения 1887 года, когда почти все кирпичные здания в Верном были разрушены. Вот что об этом пишет еще один исследователь края Лухтанов: “Слабый кирпич, качество которого критиковал еще его отец, тоже строитель (Павел Матвеевич Зенков. - “НП”), известковый раствор, скрепляющий кирпичи, не могли выдерживать удары землетрясения. К этому выводу пришли городские власти и многочисленные комиссии, запретившие каменное строительство. Город стал приобретать совершенно другой облик: вместо привычного для любого губернского города белокаменных двух-трехэтажных домов вырастали одно-полутораэтажные деревянные, но отшуткатуренные здания на высоком кирпичном цоколе. А чтобы придать городским сооружениям эстетический вид и компенсировать их приземистость, дома украшались легкими башенками, шпилями и деревянной резьбой, столь распространенной в русском народном творчестве. В этом преуспел и А.П. Зенков, работавший сначала обер-офицером Семиреченской инженерной дистанции, областным инженером и с 1900 года - начальником строительного отдела Областного правления”.
По поводу того, кто жил в этом ныне утраченном, но не исчезнувшем из памяти потомков особняке, у исследователей нет единого мнения. Может, дополнительный свет прольет наш берлинский эксперт. Пока же ряд авторитетных авторов сходится во мнении, что дом принадлежал либо купцу Кураеву, либо, с меньшей долей вероятности, польскому ссыльному Леопольду Ластовскому, владельцу Каскеленского мраморного карьера и компаньону знаменитого верненского инженера, польского же ссыльного Поклевского-Козелло, устроившего, в частности, доныне существующий пруд в Казенном саду (Парке культуры и отдыха). Есть и другие предположения, но кандидатура купца Кураева все-таки наиболее предпочтительна. 
Кураевы, конечно же, не значились в первых рядах верненских купеческих фамилий: Пугасовых, Габдулвалиевых, Шахворостовых, Юлдашевых, Гавриловых, Лутмановых... Тем не менее, эти рисковые, даже бедовые предприниматели, сделавшие, как и почти все местные купцы, первоначальный капитал на винокуренном и спиртоводочном бизнесе, были известной и уважаемой в городе семьей, купцами второй гильдии и людьми крепкого второго общественного эшелона. Кураевы были родом из чолоказаков, то есть осевших когда-то в Средней Азии славян, а когда и татар (вероятно, потомков военнопленных или беглых в Кокандское и Бухарское ханства). После успехов русского оружия, и в особенности, завоевания Ташкента, чолоказаки стали возвращаться в российское подданство, а царское правительство, оценив их очевидную полезность как эдакой местной пятой колонны, охотно их привечало. Так Кураевы и оказались сначала в Пишпеке, а затем и в Верном.
Однако в 10-х годах XX века дело постепенно пришло в упадок: сам Григорий Семенович, основатель клана, приказал долго жить незадолго до начала Первой мировой войны. На фронтах которой погибли и двое его сыновей (остальные померли еще в младенчестве). В 1917 году, после двух подряд революций, Российской империи не стало. В марте 1918 года власть в Семиречье захватили большевики. Но воевать с красными у Кураевых было некому, сказалось и расстроенное, а потому незавидное хозяйство, ну а главное, сыграли свою роль приятельские отношения Григория Семеновича еще по Пишпеку с Василием Михайловичем Фрунзе, тамошним гражданским фельдшером и отцом Михаила Васильевича Фрунзе, командира 4-й армии Восточного фронта, который, собственно, и устанавливал Советскую власть в Туркестане...
Как бы то ни было, Кураевых не тронули. И даже дом не отобрали, в котором после окончания гражданской войны остались лишь две сестры: старшая Надежда Григорьевна и младшая 16-летняя Ольга.
Шел 1928 год, когда и произошли события, свет на которые мы, в меру своих скромных сил, и пытаемся пролить. И еще: читатель должен помнить, что это всего лишь версия, хотя и весьма вероятная и основанная как на общепризнанных фактах, так и менее изученных обстоятельствах, а порой, при объяснимом недостатке информации, - даже и допущениях. Впрочем, вполне вытекающих из логики событий. Но вернемся к нашему повествованию.

Дом купца С.Сейдалина (Торговая-Горького-Жибек Жолы уг. Казарменной-Панфилова)

Алма-атинская
яблонька
Осенью 1928 года в Алма-Ате появляется именитый гость. Молодой, умный, талантливый. И даже родовитый. Сын богатого московского купца, а ныне великий русский ученый. Короче - советский принц.
Звали принца Николай Вавилов. Был он, как многие, наверное, знают, биологом, совершившим революцию в науке, родоначальником советской школы генетики. После его за это же осудят, но пока он, 40-летний гений, обласканный и советской властью, и признанный на Западе - в зените славы.
А еще он - большой путешественник. Не прошло и года, как, побывав в экспедиции в Афганистане, первым из европейцев проникнув в высокогорную область Нуристан, прежде закрытую для иноземцев, - как он уже отправляется в новое далекое путешествие - в Китай, а точнее, в Восточный Туркестан, или, как его сегодня называют, в Синьцзян.
Единственный приемлемый путь туда из Европы - через Алма-Ату. Но поскольку железная дорога сюда еще не проведена, остается лишь медленный гужевой транспорт. Выдвинувшись из Москвы в теплое время года, он прибыл в южную столицу, судя по всему, в конце лета 1928 года, и провел здесь осень и зиму, чтобы в 1929 году добраться до Восточного Туркестана.
И тогда он не просто проездом был в Алма-Ате, как сообщают отдельные местные краеведы, а жил здесь несколько месяцев.
Чем занимал время этот великий беспокойный ум? Краеведы опять-таки лаконично сообщают: Вавилову показали местные дикие яблоневые рощи, и он, увидев, что плоды дичек почти не уступают садовым формам, сделал знаменитое предположение, что здешние горы - и есть прародина всех яблок. Что ж, вполне логично, учитывая, что одним из главных достижений биолога Вавилова было как раз учение о мировых центрах происхождения культурных растений.
Однако не верится, что этот успешный, обаятельный и полный сил мужчина только всего и сделал за полгода, как сказал некую фразу, пусть и очень громкую.
И действительно, есть основания думать, что у Николая Ивановича за время его пребывания в Алма-Ате случился бурный любовный роман. Может, и не один даже, но об этом одном известно несколько больше.
Так вот, у Вавилова в Алма-Ате был друг, тоже ученый, с которым он, собственно, и собирался совершить упомянутое путешествие в Китай, чтобы распознать секреты сельского хозяйства Поднебесной. Михаил Попов, ботаник, как раз тогда работал в Казахском филиале Академии наук СССР. И именно здесь же, надо тому случиться, служила старшая из купеческих дочерей, Надежда Григорьевна, бывшая в приятельских отношениях с молодым ученым. А может, и не только в приятельских... Впрочем, не будем судить о том, что в данном случае неважно.
А важно то, что Вавилов, вынужденный пережить зиму в провинциальном городе, по протекции своего друга был устроен на квартиру не куда-нибудь, а в просторный пустующий купеческий дом Кураевых. У нас, понятное дело, нет командировочных квитков Николая Ивановича, подтверждающих это, да их и быть не могло, но если бы историк не заполнял естественно возникающие лакуны подобными допущениями или, если угодно, гипотезами, история никогда бы не вышла за пределы перечислений дат и наследников в манускриптах придворных хроникеров.
Но это же ясно, ясно, что романтическая девушка Ольга (а какими еще, как не романтическими, бывают в 16 лет девицы?) влюбилась в записного красавца и гения Николая Вавилова! Да и тот, наверняка, не остался равнодушным к чолоказацкому очарованию юной девы (огненная смесь славянской, татарской, тюркской, а то и персидской кровей). В общем, дело житейское... Но, помимо житейского. Революционер в науке оказался не просто ученым сухарем, но даже и стихотворцем: в прогулках по лесистым окрестностям Алма-Аты он читал ей свои вирши, а то и переводы из Горация собственного авторства, некоторые из которых даже сохранились в черновиках:
“Как судорожна высь осенья,
Ветра испугана преступленьем...”
Все это кончилось предсказуемым, но оттого только более трагическим образом: Николай Вавилов, скоротав зиму, отправился с другом Поповым в Кульджу, а образец верненского зодчества вскоре сгорел. Имя старшей сестры Надежды Григорьевны Кураевой фигурирует в числе сталинских жертв: она была репрессирована вслед за Михаилом Поповым в 1933 году, и между ними какое-то время велась переписка. Но, в отличие от ученого, научная сотрудница не перенесла тягот лагерей.
Судьба же Ольги Кураевой теряется в пелене времени, в пене тех недостаточно зафиксированных дней. Возможно, она сгорела в пожаре, возможно - репрессирована вместе с сестрой, только тому почему-то не осталось свидетельств.
Призрак же 16-летней черноволосой девушки из бутика (хотя какое это, конечно, свидетельство?!) позволяет думать, что то была мелодраматическая история. И от каких бы физических причин ни наступила смерть, она на самом деле была от несостоявшейся, недовоплотившейся любви.

(Продолжение следует)