Азия глазами Сергея Соловьева
Галия Тушкина, кинокритик
Все-таки в который раз убеждаюсь, что мы
патриоты своей Родины, и не считаю такую преданность Отечеству
чем-то зазорным. Каждый раз, начиная свои статьи о судьбе
казахского кинематографа, я с должным пиететом отзываюсь о
незабвенных классиках нашего кинематографа и непременно каждый
раз делаю акцент на факте рождения “новой волны” в конце 80-х
- начале 90-х. Этого не отнять ни у одного из наших киноведов
и кинокритиков, каковые еще имеются на просторах нашего Казахстана
О том, что “новая волна” в казахском кино вышла
из мастерской Сергея Соловьева, знает каждый студент Академии
искусств и иже с ними люди, причисляющие себя к киношной богеме
(если таковая существует у нас в Казахстане!). Рождение “новой
волны” в казахском кино было всегда овеяно сказочным мифом,
сотворенным все теми же киноведами, кинокритиками и т.п. (смотрите
выше). Недавно мне попалась на глаза статья, в которой Сергей
Соловьев спустя годы правдиво, иронично, для кого-то обидно,
но необыкновенно точно рассказывает, как родилась “новая волна”
в казахском кино. И эта история “из первых уст” приобрела
свои законченные формы. К сожалению, привести полностью воспоминания
мэтра нет возможности, заинтересованный читатель может полностью
прочитать ее в журнале “Дружба народов” за 2001 год, №2, но
наиболее яркие и, на мой взгляд, объективные отрывки предлагаю
вашему вниманию.
“История, приведшая меня в Казахстан, ныне суверенный и независимый,
началась как вполне эпизодическая, случайная и довольно забавная.
Все началось с попытки еще одной, третьей в моей жизни, фундаментальной
халтуры, с той же целью резкого выправления материального
положения. Как раз в то время мне в руки попал журнал “Новый
мир”, целиком отданный “молодой прозе 70-х годов”. Какую-то
повесть со скучным, длинным и, как показалось мне попервоначалу,
вполне невыразительным названием “Отроческие годы архитектора
Ивана Найденова” рекомендовал читателям Чингиз Айтматов. Предисловие
меня сразило. Я стал читать это “что-то” и вскоре, представьте,
с удивлением почувствовал то же, что и Айтматов. Редкой силы
художественное потрясение, объединившись с низким и меркантильным,
сподвигли меня в неправдоподобно короткие сроки написать сценарий.
Сочинил я его и записал, клянусь, практически за один день.
В субботу полдня ковырялся, составляя на бумажке затейливую,
путаную и мучительную схему: кто из героев кем кому приходится,
а в воскресенье с утра, перекрестясь, сел за машинку и часам
к двум ночи начисто и без помарок отстучал шестьдесят пять
машинописных страниц текста, которые потом, кстати, больше
уже и не правил...”
Сценарий назывался “Чужая белая и рябой”. Сергей Соловьев
прошел все советские кинематографические инстанции, но чиновники
от кино во главе с тогдашним министром кинематографии Ермашом
дружно отказали Соловьеву в запуске картины. Спустя четыре
года Соловьев познакомился с автором повести Борисом Ряховским,
вместе они попытались вновь продвинуть сценарий в производство.
Но вновь их попытки не увенчались успехом. И тогда Борис Ряховский
предложил Соловьеву:
“- Слушай, может быть, нас спасет Олжас? (Олжас Сулейменов.
- Г.Т.). Мы с ним учились на одном курсе в Литературном
институте, жили в общежитии в одной комнате, вообще были корешами
не разлей вода, а сейчас он в Казахстане кинематографический
министр.
Боря тут же позвонил Олжасу, что-то сбивчиво рассказал про
повесть, про какого-то режиссера Соловьева.
- Приезжайте, - сказал Олжас. - Чем смогу...
Так я впервые оказался на благословенной казахской земле и
на долгие годы повязал себя с ней. Нас встретили с невероятной
торжественностью. Стояли несколько не совсем выспавшихся (в
пять часов утра) казахских пионеров с цветами, горнами и барабанами,
на поле ждали две черные машины. Тогдашние советские казахи
обожали начальственность и весь начальственный ритуал. Если
у советского казаха был один баран, то он уже становился не
просто казахом, а начальником барана, и между ними выстраивалась
сложнейшая вертикальная система внутрислужебных отношений,
строго регламентирующая, когда баран должен стоять, когда
- лежать, когда - бежать, когда - ложиться и ждать, покуда
его зарежут... Видимо, именно так поняли некие подчиненные
Олжаса его просьбу встретить в аэропорту писателя и кинорежиссера
из Москвы.
На следующий день Олжас предложил: “Хотите, покажу вам студию?”
Хотя всяких студий я повидал немало, долг вежливости повелевал
принять предложение. Подкатили машины с мигалками и гуделками,
куда-то нас повезли, и, как в сказке, я оказался на одной
из самых превосходных студий мира (речь идет о киностудии
“Казахфильм”. - Г.Т.). С иголочки, новенькая, сияющая,
еще пахнущая краской, павильоны - с сейфовыми дверями, как
на атомных подводных лодках. Но самое необъяснимое, что эта
фантастическая игрушечка оказалась практически пуста. Как
будто рванули нейтронную бомбу, все умерли, трупы вынесли,
и в девственной нетронутости осталась лишь превосходная кинематографическая
материальная база, изначально предназначенная для производства
киношедевров. В тот момент на всей студии, прихрамывая на
ногу, снимал только один режиссер - очень милый Ларик Сон.
У Олжаса мелькнула шальная мысль:
- Слушай, здесь есть по-настоящему способные люди. Я это чувствую,
просто физически ощущаю. Не мог бы ты набрать специальную
мастерскую во ВГИКе? Казахскую. Спецнабор. Мы бы деньги под
нее нашли... - вопрос был решен тут же. Олжас был почти счастлив.
- Я им всем дам работу. Вот же студия стоит!
- Если бы ты мне дал работу... - и я вкратце поведал ему историю
“Чужой белой”...”
Многострадальный сценарий “Чужой белой...” не встретил воодушевления
со стороны Олжаса Сулейменова, но компромисс был найден, и
картину утвердили в запуск на киностудии “Казахфильм” с двумя
условиями: фильм будет сниматься на казахском языке и главным
героем должен быть космонавт Джанибеков.
“С этого часа эпическое развитие казахского эпизода в моей
жизни стало свершившимся фактом и пошло набирать обороты.
Я провел некое подобие социологически-блатного исследования.
Что происходит? Почему во ВГИК каждый год принимают казахов
и каждый год от этого никакого проку? Оказалось, казахи во
ВГИК приезжали, уже подобранные местным руководством - комиссией
Министерства культуры. Поэтому ежегодно во ВГИКе появлялись
три-четыре казаха, которых институт обязан был взять. Все
они приезжали более или менее по блату, иногда по сверхблату,
иногда почти не по блату, но по некоему конкурсу блатов, поскольку
учеба во ВГИКе почиталась одним из самых престижных времяпрепровождений
для мальчиков и девочек из номенклатурных семей. ВГИК давал
необходимую иерархическую шлифовку и наводил светски-богемный
лоск, необходимый для будущей национальной карьеры. По окончании
они, не заходя на студию, становились инструкторами ЦК по
культуре, по кинематографии, руководителями всяческих культурных
международных связей. Как снимать фильм, ни один из них толком
не представлял, да к тому, по правде, и не стремился.
Я честно сказал Олжасу:
- У меня два условия: беру только тех, кого сам найду и выберу.
Второе условие, - продолжал нудиться я. - Я сам буду определять,
в какой последовательности запускать ребят в работу, когда
они подучатся профессии.
Олжас согласился и почти тут же, немедленно, еще до приемных
экзаменов по каким-то до сих пор мне неизвестным обстоятельствам
или соображениям ушел с поста министра, по сути, спихнув на
меня все ближайшее историческое будущее казахской кинематографии.
Дальше мы с ним просто дружили. Но он продолжал интересоваться
курсом, следить за судьбой ребят. Олжас помог мне не только
в чисто практическом деле создания “Чужой белой”, с его помощью
я открыл для себя и саму Азию.
Уже в Алма-Ате мы с Пашей Лебешевым (оператором. - Г.Т.)
поняли, что курс собирается сильный, много ребят по-настоящему
талантливых. Непонятно было, откуда эта трагическая нехватка
режиссуры в казахском кино. Ни на секунду не возникало ощущения,
что мы выискиваем будущих художников в каком-то “не доросшем”
до кино регионе. Поступающие свободно владели литературным
русским, писали хорошим языком приличную прозу. На каждой
из работ, дошедших до последнего тура, лежал отпечаток авторской
индивидуальности. Рашид Нугманов пришел в институт с поста
начальника управления памятников старины всего Казахстана.
Еще до своих экранных работ, на площадке, он показал фрагмент
из “Кроткой” Достоевского, где сам же и играл. Для меня то,
что он сделал тогда, поразительно и сегодня, я пытаюсь что-то
похожее повторить в своих спектаклях - не удается. Нынешний
генеральный директор всей казахской кинематографии и всех,
какие там есть, кинопроизводств, впрочем, то ли уже смещенный,
то ли выдвинутый куда-то еще выше, Ардак Амиркулов когда-то
показал у нас в мастерской на площадке “Ворота Расемон” Акутагавы,
причем на казахском языке (я всех просил ставить на казахском,
на русском ставили лишь те, кто казахского не знал). А какую
замечательную картину сделал Серик Апрымов! Маленькая новеллка
о шофере, которую он написал на вступительных экзаменах, выросла
в большую, почти пазолиниевского уровня картину “Конечная
остановка”, отмеченную премиями на многих престижнейших международных
конкурсах. Одного человека я с курса все же отчислил - не
хотел этого делать, но меня уговорил Анатолий Васильев, занимавшийся
с казахскими студентами актерским мастерством. “Решайся, ну
не будет из него толка, поверь”, - давил на меня Толя. Чтобы
сохранить в мастерской Толю, я согласился. Это был Дарежан
Омирбаев. Уже отчисленный, он тем не менее снял одну картину,
потом вторую. Я их видел - отличные картины, тоже получившие
на международных фестивалях престижные премии. Еще одного
студента - Амира Каракулова я выгнал почти перед выпуском,
на четвертом курсе. Выгнал за молодую пьяную дурость, за какую-то
анашу, за какой-то скандал с какой-то немотивированной кражей
колбасы. Но на дорогу я ему сказал: “Поступить иначе я не
могу, а то все все бросят, тоже начнут пить, курить анашу
и воровать колбасу в магазине. Но учти: ты уже готовый, хороший
режиссер. Нормально, спокойно работай. Может быть, я даже
сэкономил тебе два года”. Каракулов вообще был на курсе самым
юным и самым способным. Он первым почувствовал, к какого рода
режиссуре я хочу их подвигнуть. На первом же показе он поразил
всех отрывком, длившимся, наверное, час, где как бы ничего
и не происходило: герой (играл его сам Каракулов) бесконечно
долго и бесконечно подробно просыпался, потом так же долго
и подробно одевался, бродя по полутемной комнате куда-то собираясь.
Несколько лет назад в Венеции я имел удовольствие поздравить
его с получением одного из главных призов за замечательную
картину “Разлучница”, одно из самых совершенных кинематографических
произведений из виденных мной за последнее время. Недавно
я был в Казахстане, Амир вернулся из Токио, получив главный
приз за новую свою работу. Меня он благодарил. И даже не столько
за ученье, сколько за то, что я его выгнал. “Я сразу пришел
в себя. Сразу почувствовал страшную ответственность - пошел
рабочим на студию, бросил пить, стал много писать...” Количество
престижнейших международных премий, собранных на всех фестивалях
мира бывшими студентами моей казахской мастерской, выглядит
каким-то фантастически неправдоподобным, о них говорят как
о “казахской новой волне”. Обучение студентов профессии началось
с того, что все они стали режиссерами-практикантами на съемках
“Чужой белой”. Там, кстати, и они, и я познакомились с классическим
стилем казахского кинопроизводства. Разное я видел, но такого...(в
чем и мне пришлось совсем недавно убедиться на съемках картины
киностудии “Казахфильм”, но это отдельная история. - Г.Т.).
Назначаем съемку на девять утра. Прихожу в девять - на студии
никого. В десять - по-прежнему никого. К одиннадцати кое-как
начинают подтягиваться. Я мечусь, ору! Съемка! Самый ответственный
этап! Первый раз выезжаем на объект!
- Обождите, Сергей Александрович... Куда ж торопиться?
- У нас освоение объекта! Мы должны снять хотя бы двадцать
пять метров.
- Какие двадцать пять метров? Ну, обождите...
Короче, весь первый день собирались-собирались - со студии
так и не выехали. Вечером созываю собрание, ору, обещаю каждого,
кто опоздает, расстрелять без суда и следствия. В девять утра
я на студии - нет никого, в десять - никого. К одиннадцати
- начинают появляться.
- Ну обождите, Сергей Александрович...Сегодня ж первый день...
- Как первый?! Вчера был первый!
- Но вчера ж мы даже не выехали. Сегодня первый день едем.
- Давно должны были уехать, вчера должны были уехать.
- Причем тут вчера? Сегодня уже сегодня...
В два часа, наконец, выезжаем. Остается четыре часа для работы.
Я выскакиваю, меряю шагами площадку, прикидываю, где уложить
рельсы... Почему-то все грузовики задом подъезжают к рощице.
- Что такое? Почему вы их здесь ставите? Мы здесь рельсы класть
будем.
- Обождите, Сергей Александрович... Сегодня ж первый день.
Нужно ж чай какой-нибудь сделать, чтобы дальше работа хорошо
шла.
Расстилаются ковры, на них ставятся самовары, кладутся яблоки...
- Ребята, у нас два часа осталось!
- Ну обождите... сегодня ж первый день. Первый день - это
пристрелка.
- Какая, к чертям, пристрелка! Мы уже второй день должны снимать!
- Это пристрелка. У нас это так называется - пристрелка.
“Пристрелка” заключалась в том, что все укладывались на коврах
на бок и пили чай.
Вечером опять собрание. Опять я ору:
- Два дня потеряли! Кто опоздает - будет расстрелян! Если
увижу ковры и самовары - расстреляю самовары!
Утром, в девять - никого, в десять - никого, к двум все же
выезжаем, к четырем - кладем рельсы, без четверти пять снимаем
какой-то пустячный кадр. Я в истерике, больше сегодня ничего
не успеваем. Поехали назад!
- Обождите, у нас же сегодня первый съемочный день... Первый
кадр сняли. Столы накрыли. Барана резать будем.
Режем барана, до двух часов ночи - той, бараний глаз - хозяину,
бараний глаз - почетному гостю, мне... Я все-таки пытаюсь
кричать:
- Кого завтра не будет в девять часов...
Меня самого нет в девять часов, башка гудит... Прихожу к двенадцати...
Этот метод съемки мы как-то всем курсом пытались преодолевать
и ломать, двигать вперед картину (.....). Уже в Москве по
радио я узнал, что получил Большой специальный приз жюри.
С этого приза для казахского кино началась целая эпоха нескончаемых
наград, которая, кажется, уже идет на убыль. Моих учеников,
как, наверное, и всех казахов, губят два комплекса - “комплекс
начальника” и “комплекс европейца”. Те, кто остались дома,
все вышли в начальники, освоили сложнейшее искусство взаимоотношений
со всеми ступенями иерархии, уверенно себя в ней чувствуют.
Другой комплекс - сидящее в подсознании “почему же я - казах,
а не европеец” - кидает в обратную крайность. Серик Апрымов
поехал в Англию, но не как профессор в киношколу, чего заслуживает
своим талантом и кинематографическим опытом, а как абитуриент,
желающий изучить язык и английское кино. Чему он может научиться
у англичан?
 |
|
“Игла”. Режиссер Рашид Нугманов
|
Мается и мыкается по Соединенным Штатам другой
выдающийся мастер - Рашид Нугманов, снявший “Иглу” и “Йа-хху”,
учится профессии американского режиссера. Дурное и бесперспективное
занятие! Но все же, пусть “казахская новая волна” и переживает
сейчас не лучшие времена, верю - она не угасла. Зерно было
брошено вовремя, взошло вовремя, дало те плоды, которых от
него ждали. Новые всходы еще будут”.
|
