|
Скандалист
Марина Сазонова
Алексей Шипенко - первый скандальный драматург эпохи перестройки.
В его пьесе “Ла фюнф ин дер Люфт” нецензурных выражений было
больше, чем строк в тексте. После выхода трилогии о подпольном
роке “Наблюдатель”, “Смерть Ван Халена” и “Сад осьминогов”
его пьесами заинтересовались мэтры отечественной сцены Анатолий
Васильев и Роман Виктюк. Но первые постановки не удовлетворили
автора, и в 1992 году он сам поехал ставить свои пьесы в Германию.
И задержался там на целых 10 лет. Недавно Шипенко побывал
в Алматы по приглашению Немецкого театра, где поставил спектакль
под названием “Байкаnur”
 “Алексей
Шипенко родился 3 октября 1961 года в Африке. Отцом его был
врач советского посольства, матерью - популярная среди коренного
населения исполнительница фольклорных песен и плясок. Брак
не был официально зарегистрирован, до пяти лет Алеша жил в
Великом экваториальном лесу, в чуме своего дедушки по материнской
линии, принимал посильное участие в обрядах, вдумчиво овладевал
знаниями в области психологии и к сезону дождей 1966 года
реально сформировался как подающий надежды африканский маг”.
Так однажды рассказал о себе Шипенко в предисловии к одному
из первых своих драматургических сборников. Но все это оказалось
чистым вымыслом. Нынешнему Шипенко - автору 40 пьес, двух
романов и множества театральных постановок в разных странах
Европы нет необходимости морочить людям голову и создавать
себе странноватый имидж. Он решил наконец рассказать о себе
всю правду.
- Родился я не в Африке, а в советском городе Севастополе.
Там до сих пор живут и работают мои родители - простые инженеры.
Они, кстати, очень смеялись, когда читали мою биографию. Хотя
мама нашла в этом тексте и долю правды: “Я действительно в
молодости очень любила петь и плясать”. Я активно занимался
футболом, учился в спортивной школе, которая готовила резерв
для киевского “Динамо”. А в свободное от тренировок время,
когда мои товарищи пили портвейн и ходили по девочкам, сидел
в библиотеке. Меня очень любила библиотекарь и даже оставляла
мне ключ. За тот год я прочитал, наверное, больше книг, чем
за всю последующую жизнь.
- Как увлечение футболом перешло в увлечение театром?
- Очень естественно. Я давно заметил, что люди, которые занимались
игровыми видами спорта, всю жизнь потом тянутся к играм, и
многие становятся писателями или артистами. Когда я заканчивал
10 класс, брат мне сказал: “Ты полный идиот, надо ехать в
Москву. Поступай на актерский, у тебя рожа красивая”. Остаться
в Москве можно было только в двух случаях: пойти работать
на завод или поступить в институт. Физику и математику я не
знал и потому пошел в театральный - в школу-студию МХАТ. Прочел
какие-то стихотворения, и так понравился мастеру, что он сказал:
“Не беспокойся за другие экзамены, ты уже принят”.
На 2-м курсе мастер предложил нам сделать свободные отрывки
из пьес. Но так как я очень мало читал пьес и не хотел идти
в библиотеку, то решил сам написать какой-нибудь “отрывок”.
Он получился чуть-чуть фантастический, и я выдал его за один
из своих переводов Рэя Бредбери. Педагогам он очень понравился,
они даже затеяли дискуссию о том, какой замечательный текст
- “типичный Брэдбери”. Правда, потом, после экзамена, когда
мне пришлось признаться в авторстве, они два года со мной
не разговаривали. Но зато я понял, что могу заниматься сочинительством.
Во время учебы я начал заниматься рок-музыкой: познакомился
с ребятами, и мы сделали рок-группу “Театр”. В то время она
была очень популярна.
- Актером вы после института не работали?
- Работал. Один сезон в Таллинне, в русском театре. Там тогда
была хорошая атмосфера: можно было запросто прийти к министру
культуры и спросить: “Как дела?” Все называли друг друга на
“ты” и не было никаких записей на прием. Роман Виктюк ставил
тогда в Таллинне “Мелкого беса”, и мы очень подружились. Но
через год я понял, что надо возвращаться в Москву, тем более
что у меня жена москвичка.
В Таллинне я написал первую пьесу о роке “Наблюдатель” и решил
отнести ее Анатолию Васильеву. Он тогда репетировал “Серсо”
на Таганке, я оставил пьесу на проходной, а через две недели
он мне позвонил. Мы встретились. Васильев сказал, что ему
пьеса понравилась и он готов поставить ее, но у него нет своего
театра. Начались долгие хождения по разным театрам и, наконец,
стали репетировать в “Моссовете”. Через полтора года Васильев
получил “Школу драматического искусства”, и сам Боря Юхананов
поставил этот спектакль.
- Я слышала, что вам эта постановка не понравилась?
- Боря - очень интересный человек, страшно талантливый, но
несколько хаотичный. Напихал в этот спектакль все, что только
можно было. Он сам не знал подпольного рока и начал его изучать:
влился в эту тусовку и меня все время просил приносить новые
тексты. Полуторачасовая пьеса в результате превратилась в
6-часовой хэппенинг. Мы всего 5 или 6 раз показали его в полном
виде, один раз в укороченном варианте на фестивале в Западном
Берлине. И все заглохло. Потом Васильев поругался с Борей
и со мной заодно, и мы разбежались. Так я стал свободным художником.
- И написали скандальную пьесу “Ла фюнф ин дер Люфт”?
- Когда писал “Ла фюнф...” - это было просто развлечение.
Сидел в своей коммунальной квартире и слышал за стеной сплошной
мат. При этом люди любили друг друга и испытывали все человеческие
чувства. Я понял, что это единственный язык, который им дан,
и все записал, что они говорили. Но получился, действительно,
большой скандал. Эту пьесу хотели ставить и Ефремов, и Театр
Советской Армии, и Вахтанговский. А ко мне домой приходили
товарищи из КГБ, хотя была уже перестройка, и говорили: “Ничего,
завтра будет команда “назад” и мы тебя расстреляем”.
- А почему немцы заинтересовались этой пьесой, ведь она
абсолютно “про нашу” жизнь?
- Для них это был просто “бальзам на душу”. “Вот он какой,
Советский Союз, - говорили они, - вот как все это выглядит!”
Некоторые увидели культурологические параллели, они говорили,
что пьеса напоминает “Последние дни” Бэккета. Я ведь никогда
не был автором, который занимается “чернухой”, хотя меня часто
в этом обвиняли. Из 40 пьес, которые у меня есть на сегодняшний
день, может быть, 2-3 содержат какие-то “сильные выражения”.
Эту пьесу перевели в Германии, и она успешно шла в нескольких
театрах.
- Вы работаете с каким-то одним театром в Германии?
- Работать с одним театром - это значит сидеть в качестве
завлита и получать постоянную зарплату. Иногда это бывает
необходимо, потому что у меня куча детей, но я этого не выдерживаю.
Занимаюсь в основном одноразовыми проектами, езжу по разным
городам Германии и по разным странам. Я в последнее время
стал работать исходя из конкретных актеров, места и ситуации
и пишу текст пьесы прямо в ходе репетиций. Приезжая в новое
место, я быстро напихиваюсь информацией и начинаю в этом вариться.
Когда я сидел в Москве в коммуналке и мне ничего не нравилось
в окружающей действительности, я мог что-то свое писать! А
сейчас ситуация изменилась. Для себя пьесы не пишу, для себя
пишу романы. А постановками зарабатываю деньги. Я ставлю,
потому что на Западе за постановку платят намного больше,
чем за пьесу. Мне это не противно, но отнимает много энергии.
Потому что когда пишешь, ты энергию собираешь, а когда репетируешь
- отдаешь. Два месяца репетируешь, потом два месяца надо откачиваться.
Артисты же вампиры. После месяца репетиций начинаю их ненавидеть:
не понимаю, почему они в конце концов не играют, ведь я им
все рассказал и объяснил. А потом, когда полгода посидишь
в норе и попишешь, хочется опять кого-то увидеть и обменяться
энергиями.
- В Германии вы комфортно себя чувствуете, это ваша среда?
- Не могу сказать, что это моя среда. Я и в России себя не
очень комфортно чувствовал. Везде дно - ветер везде холодный.
А в Германии контекст неприятный: она очень сужена в своей
ментальности. Если сравнить с Америкой, то там ты можешь развиваться
довольно далеко - страна большая, там есть сюжеты, герои,
истории.
В Германии героев нет. Написал там одну пьесу “Судзуки”,
в которой немец приходит искать автомашину к туркам. Он заходит
в автомастерскую и говорит: “Я хочу посмотреть Судзуки”. А
турки просят его подождать. Он сидит, пьет кофе, а вокруг
кипит своя жизнь - звонит телефон, они о чем-то разговаривают
и живут не в ситуации западной культуры, не в зависимости
от денег, а просто наслаждаются жизнью. И немец уходит оттуда,
так и не увидев Судзуки. Мне эта история все рассказала про
Германию, а это просто пьеса. Больше про Германию мне сказать
нечего. Все мои истории - интернациональны, не привязаны к
определенному месту, иногда это почти притчи.
- В одном из интервью вы говорили, что рассматриваете
свою судьбу как неслучайность. И отъезд в Германию - тоже
неслучаен. Сейчас вам стал понятен смысл этого поворота судьбы?
- В пьесе “Смерть Ван Халена” я описывал похожую ситуацию.
После того как молодой русский музыкант встречает западного
человека, он исчерпывает тот мир, который был для него закрыт.
Так и для нас: когда Запад был закрыт, мы связывали с ним
большие надежды. Боря Гребенщиков в свое время говорил: “Мы
думали: “Роллинг Стоунз”! Какие они гении, какие мудрые. А
когда увидели их и познакомились - люди как люди, такие старые
иссохшиеся курочки. И не очень умные”.
Когда ты видишь два мира, которые находятся в антагонизме,
и понимаешь, что ни тот, ни другой не стоят того, чтобы жить,
то начинается испытание на выживание: как душу свою сохранить.
Очень многие, переезжая на Запад, просто перестают существовать,
потому что исчерпывается мир, которым они жили. Для меня это
было тоже сильным испытанием. Я оказался в стране, язык которой
не знал и не любил. Это испытание для моей души состоялось:
не знаю, что будет завтра, может быть, я, как Набоков, уеду
в Америку.
Набоков 15 лет жил в Берлине и не говорил по-немецки - ненавидел
этот язык. У меня есть еще 5 лет, чтобы его окончательно возненавидеть.
Для меня еще жизнь является загадкой. Много раз испытывал
ощущение, что завтра умру. А потом приходил следующий день,
и ты жил дальше. Это испытание - самое загадочное и самое
волшебное. Ты понимаешь, что вроде бы уже нечего делать здесь,
а тебе отпускается еще время. И в этом есть радость бытия.
|
