В двух шагах от жизни

Зитта Султанбаева

Смерть Сергея Маслова случилась неожиданно: обширный инфаркт прервал жизнь художника в разгар его творческой карьеры.
Казалось, что все только начинается...

О посредованной темой его многих произведений была смерть. Казалось, он ждал ее, смеялся над ней, гримасничал и издевался...

Его знаменитые письма к Уитни Хьюстон, оставленные после “смерти”, исполнены великолепного остроумия. Реконструированная “Смерть” Маслова на одном из “Парадов галерей” с венком и старыми фотографиями также внушала зрителю страх и невольно рождала вопрос: “Зачем это он так шутит?”

Статья “Мертвые идут”, впервые опубликованная в ХЖК, тоже касалась этой темы...

Многие его работы говорили то ли о предчувствии близкой своей смерти, то ли о неосознанном призыве ее к себе. И никогда не знаешь, что первичнее - первое или второе.

Вспомнились Берлин, и масловская юрта-ракета, и он, стоящий внутри нее, весело произносящий прямо в объектив видеокамеры традиционный для космонавтов отсчет: ... девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один - пуск !

Оставив внизу суету и копошение человеческих страстей, которые словно на ярмарке тщеславия приобретали порой слишком гротескный и неудобоваримый характер, напоминая собой нехороший спектакль, режиссером которого был тоже он, тот самый Мюнхгаузен-Маслов (это к слову о поминках, развернувшихся в кафе, неподалеку от галереи “Вояджер”), ракета Маслова вознеслась ввысь, к звездам, в черную бездну, которая при жизни наводила на него трепет и которую в одном из своих проектов он освятил фонариком, совершив таинственное путешествие в ночи, написав при этом: “...Ночь. Мрачная и таинственная, она пугает меня с рождения. Холодный пот выступает на моем лбу, когда я догадываюсь, что придет ночь беззвучно и неотвратимо.

Я не боюсь ночи. Я освещаю ее фонарем. Я пройду через ночь. Я нарисую огненный рисунок в ночи. Этот свет нельзя остановить. Он результат движения электронов. Он объективен. Он реален. Он у меня в руке - и я не один.

Я разгадал сущность и смысл человеческой жизни. Она знак, иероглиф непостижимого текста. Я нарисую светом символ этого знака. Мы пойдем длинной цепочкой. Затылок в затылок. У каждого в руке будет свой фонарик.

Для тех, кто пойдет на страшное, таинственное и романтическое приключение типа нашей жизни, повороты судьбы будут казаться случайными, а смысл и финал они не поймут...И не стоит говорить им правды. Познание увеличивает скорбь. Я знаю, как их увлечь.

Я нарисую на лице магические орнаменты и расскажу им волшебные истории, я куплю им литр настоящей золотой текилы, я каждому подарю по фонарику прекрасного дизайна.

...На мне не будет ничего из одежды. А внутри ничего, кроме Духа. Потом мы уедем, и все канет в забвение, и будет казаться, что все происходило не с нами или не происходило вообще...”

В интервью для французско-немецкого телеканала”Арте” он сказал, отвечая на вопрос, занимается ли он преподаванием: “В настоящее время я берегу силы, которых из-за болезни немного... Себя я хочу целиком посвятить только своему искусству.”

Он другом мне не был, учителем тоже, но именно в Берлине я ближе увидела этого человека и поняла еще раз, насколько хрупка жизнь, тесен наш художественный мир.

В одну из наших прогулок по городу я увидела счастье в его голубовато-серых глазах, и он мне показался похожим на профессора Плейшнера (из “Семнадцати мгновений...”), вырвавшегося на свободу, жадно вдыхавшего этот пьянящий его воздух и стоявшего, как выяснилось теперь, так же в двух шагах от смерти.